Сари, белое сари. Как и тогда, укутанная по глаза, она вышла к своему жениху, черная богиня, но теперь, чтобы вместо обручального кольца надеть другое кольцо – свою вагину смерти.

Растягивая и смазывая маслом петлю, старый Ангдава думал о том несчастном, на чью шею он ее завтра накинет. Невинный и никого не убивавший человек будет казнен. Король Гьянендра сказал, что это должна быть мучительная смерть. Лицо приговоренного будет скрыто под балахоном и выпирать будет разве лишь язык, вываливающийся от удушья. О, этот никак не кончающийся и не кончающийся от страданий мир. «Значит, родится девочка?» – вздохнул Ангдава. Он подумал, что если бы был свободен, то все же мог бы отправить несчастного туда и безболезненно, как, собственно, и должен. «Свободен, как и должен, – он усмехнулся. – Не задушить, а просто переломить позвонки». Всего-то на сантиметр– полтора сдвинуть узел от затылка к правому уху и… перестать отныне быть палачом, потерять эту престижную работу, Гьянендра же не потерпит ослушаний. А если душить, а не ломать, то ослушаний не потерпит Кали. «И богиня пошлет мне девочку и я потеряю все виноградники …» Ангдава опять вздохнул и прошелся маслом по всей длине веревки. Белая и новая, она как-то загадочно блестела, лежа на зеленой траве. Ангдава взял с тарелки крупную виноградину, в глубине которой созрело солнце. «А что? Бросить душегубство и творить вино…» Он вздохнул в третий раз, укладывая веревку в оцинкованный металлический ящик, чтобы уберечь свой инструмент от вездесущих мышей… Было бы тысяч двадцать баксов, бросил бы вешать, скоро сын подрастет. Учить его, как петлю затягивать, да дергать за рычаг что ли? – он поднял голову и посмотрел на небо. – Кали, смилуйся. Старый Ангдава устал убивать». Огромная лиловая туча спускалась с гор, попыхивая зарницами, заволакивала небо над долиной.

Приближаясь и приближаясь к домику палача, Павел Георгиевич по-прежнему сжимал в руке кусочек сор-торма, красной пирамидки, которую ламы ставили в центр круга, исполняя свой магический ритуал. Это фантастическое путешествие в Непал и Вик, который был теперь где-то здесь, рядом, в этом душном, заполненном выхлопными газами Катманду, по-прежнему экзотическом, хотя уже и наполовину западном, те же джипы и те же джинсы, бары и рестораны, вездесущие доллары. Задыхаясь, он ощупал другой рукой подкладку куртки и снова подумал о Вике. В подкладке, разбитый на пачки, был зашит его дом, проданный за тридцать тысяч, золотой телец, который должен освободить его сына, также, как он властен был и заточить его. Буддийский монах, сидящий рядом с ним в машине, наклонился вперед и сказал что-то на непали шоферу.

«Вик, Вик, скоро я вызволю тебя из тюрьмы». Он снова вспомнил бессмысленные фразы в посольстве, как ему в пятый раз повторяли про несчастный случай в горах, показывали залитые кровью документы, объясняли про горную реку. «Вот вам крест! – истово крестился посол. – А эти ламы вас просто дурачат. Рано или поздно найдут останки и вы сможете их забрать». Загадочный зигзаг двигающихся лам. «Прощай, Иисус, прости, Иисус, и да поможет мне Будда».

Такси подъезжало к дому шиваистского палача. На обочине дороги кололи камни женщины и дети. Из раскрытой кабины самосвала доносились раги. Монах сказал по-английски, что скоро будет гроза, и показал на небо. Пробормотав мантру, он коснулся руками лба, горла и сердца. Машина затормозила и в тот же миг по капоту, по крыше ударили крупные капли дождя. В тучах словно бы что-то задвигалось и загремело. Накинув плащи, они быстро скользнули в дождь и – вот уже стояли, отряхиваясь, на пороге дома. «Не бойтесь, – сказал еще раз монах. – Мы с Ангдавой старые соседи. Один раз так уже было, когда он провел к заключенному его жену в балахоне своего помощника».

Палач покачал головой и отвел глаза. Только что он сказал, что казнь уже назначена на завтра. Монах смотрел в сторону, перебирая четки.

– И его… ничего… уже не сможет спасти? – тихо, с усилием спросил Павел Георгиевич.

Монах перевел. Палач снова отрицательно покачал головой.

– Но он никого не убивал. Боже…

Павел Георгиевич закрыл лицо руками.

Палач молчал, монах еле слышно повторял слога мантр. Дождь за окном все усиливался. Его равномерный нарастающий шум сейчас был сродни поднимающемуся в душе отца ужасному и скорбному чувству. Дождь был словно бы из бетона и стекла, вмуровывая навсегда сейчас Павла Георгиевича в эту комнату, в это замкнутое пространство с этим страшным человеком, который завтра должен будет убивать его сына. Багровое задыхающееся лицо Вика поплыло перед глазами. Павел Георгиевич не выдержал и закричал. Он закричал в себе, стоя по-прежнему молча на том же месте и не отрывая рук от лица. Плечи его вдруг вздрогнули, но с каким-то мучительным хрипом он все же подавил в себе и рыдания.

– Единственное, что я могу сделать, – сказал палач, – это провести туда вас.

Он сделал паузу.

– И вместо вас вывести вашего Вика обратно.

Слезы, горячие слезы облегчения потекли из отцовских глаз.

– Да… да… конечно, – сказал Павел Георгиевич и… проснулся.

Раньше я никогда не знал, что это значит – писать. Но когда загремели ключи и они вошли в комнату – два человека в черных балахонах – тогда я вдруг понял, что слово «смерть» это еще не смерть. И еще я понял, что иногда слово даже не знает, что оно на самом деле означает.

Обо всем, о чем нельзя рассказать, потому что у слов другая дорога, слова всегда выбирают историю, чтобы от кого-то и куда-то убежать. Но то, что не называется – остается. Отчужденное, распавшееся на части, оно восстает и воссоединяется опять, даже если ему и не нужно продолжаться.

Я не знал, почему это так называется, но я знал, что они пришли меня убивать, хотя они ничего и не сказали об этом. В углу положили новую белую с черным робу и на ломаном английском попросили переодеться.

И тогда я вспомнил. Я вспомнил то, что я должен был забыть. Эту последнюю встречу с Дипендрой здесь, в Катманду. Мой призрак, вот ты и явился мне. Твоя тайна оказалась смертельной не только для тебя. И все же я рад, что именно меня ты выбрал в попутчики.

Тогда в ресторане, где Дипендра назначил мне встречу, передав через мальчика записку, он прежде всего сказал, чтобы я был осторожен и никому не рассказывал о нашей встрече. Я сидел за одним из столиков, когда принц вошел с другого входа, и я не сразу узнал его. Большая белая панама со звездно-полосатым флагом и широкие черные очки, потрепанные джинсы и сорочка с длинными рукавами. Вместо черного с алым мундира с эполетами и аксельбантами, как я хотел его увидеть, каким хотел представить Лизе. Но он попросил, чтобы я пришел один, и я и пришел один. Дипендра как-то измученно улыбнулся, снимая очки, но по глазам я уловил, что он и в самом деле очень рад со мною встретиться.

– Прости, что я принимаю тебя не как непальский принц, а как путешествующий янки, – сказал он и иронически засмеялся, снимая свою американскую панаму. – Сатанинская какая-то конспирация, но, знаешь, в этом нашем датском королевстве оказывается слишком много мерзавцев, которые следят за каждым моим шагом.

– Что случилось?

– Пока еще ничего. Но боюсь, что все может кончиться довольно скверно, – он помолчал и усмехнулся, – Тут у нас своя классическая драматургия, не ваш гнилой постмодерн.

Он повернулся, подзывая знаками официанта, и что-то сказал ему на непали.

– Прости, я не предлагаю тебе большого меню. Скоро должен буду уйти. Но кое-что национальное могу порекомендовать, хотя кухня у нас и не очень. Возьмем, э-ээ, «дхай бхат таркари», это смешаный в чечвичном супе рис с очищенными овощами или… вот, если хочешь, «момо», это нечто вроде пельменей. «Патете» – салат.

– Давай «момо» и «патете» и что-нибудь попить.