Во время ночных хищений Абаня у кого-то вместе с продуктами вытащил двадцатипятирублевую бумажку и теперь, не дожидаясь подъема, предложил Косте сыграть с ним в карты на «чистые» (на деньги). Костя согласился — деньги ценились выше всего. Играли они в стос. За полтора часа Абаня отыграл у Кости все вещи, проигранные мной, а также выиграл Костин костюм и сапоги.

Прозвонил звонок на подъем, и нас выпустили на оправку. Выпускали в две очереди, так как в уборной было всего лишь 20 стульчаков. Мы пошли в первую очередь, а когда вернулись, то увидели, что рядом с дежурным стоят двое мужчин из нашей камеры и показывают пальцем то на одного, то на другого из нас. Надзиратели, стоявшие в коридоре, начали хватать нас: Костю Корзубого, меня с Юркой и других. Мы визжали, сопротивлялись, царапались, но все-таки были препровождены в рядом находившуюся холодную камеру без окон, служившую карцером. Больше всех пострадал при этом сопротивлении мой Юрка, которому сильно повредили руку. Когда пришел врач, оказалось, что у Юрки внутренний перелом, и ему наложили гипс.

Вообще Юрка был несчастливым человеком. Еще в детстве в Ленинграде ему выбили глаз из рогатки во время «битвы» между двумя районами, здесь сломали руку, а в Коми АССР в 1941 году чуть не убили эстонцы, которым он доказывал, что Сталин непогрешим; в 1942 году он освободился и, прожив всего один день с полюбившейся ему девушкой, пошел добровольцем в армию; он погиб через несколько месяцев после прибытия на фронт, 12 сентября 1943 года.

В карцере я не просидел и суток из пяти, полученных мною, — меня вызвали на этап. Все остальные остались. Абаня сказал, чтобы я забрал все свои вещи. С Юркой мы расцеловались, несмотря на постоянные наши идейные разногласия. Мне было очень жалко оставлять его, он был очень беспомощен и раздавлен: его вера в справедливость не совмещалась с положением дел на воле.

Нас повели к первому корпусу; мы поднялись на пятый этаж и пошли выше. Над всем корпусом простирался громаднейший чердак, набитый до отказа зэками. Их там помещалось около 800 человек. Это была главная пересыльная камера, из нее прямо уже брали на этап. Кого там только не было! Большими группами люди концентрировались по национальному признаку. Грузины, узбеки, чеченцы, азербайджанцы, немцы Поволжья, калмыки; русские же, евреи и украинцы бродили между этими группами как блуждающие атомы. Настроение в национальных группах было приподнятое. Оживленно разговаривали между собой, справлялись о земляках, вспоминали какие-то истории. Здесь можно было встретить пожилого отца и двух сыновей; дедушку, сына и внука. Такие случаи были у кавказцев, которых арестовывали целыми семьями. Наряду с прежними, появился еще один тип политического обвинения — в буржуазном национализме. Срок у большинства был десять лет. В основном проходили через ОСО и спецтройку, на следствии их не очень тревожили: просто арестовывали и судили заочно. Больше всего, как я понял, досталось членам партии и, во вторую очередь, интеллигенции.

Все были с вещами, повернуться негде, но было оживленно, как на громадном восточном базаре. Запомнился мне грандиозный тюремный концерт. Как только все вернулись с вечерней оправки, в разных углах чердака послышались песни. Сначала пели немногие и вполголоса, а затем возобладал один сильный хор, певший грустные грузинские песни. В концерте принимали участие и украинцы, и русские. Надзор, конечно, потребовал тишины, и концерт закончился.

На следующий день меня и еще нескольких человек вызвали и, пропустив через баню, подвели к воротам, обыскали, вывели за зону, погрузили в грузовики и повезли на вокзал. Вагон, в котором мы должны были ехать, прицепили к поезду, и мы поехали. В пути мы находились часов восемь. Прибыли на место ночью; утром нас стали высаживать.

Железная решетчатая дверь столыпинского вагона лязгнула:

— Выходи!

Гуськом по коридору выходили этапники. Конвоиры на расстоянии 100 метров считали четырежды: первый кричал счет при выходе из купе, второй — в тамбуре, третий — внизу, у подножки, четвертый — невдалеке от вагона, где по четыре рассаживались заключенные. Именно рассаживались, ибо стоять запрещалось.

Когда весь вагон был выгружен, начальник конвоя прочитал «молитву».

Десять конвоиров при двух собаках окружили колонну. Раздалась команда: «Встать! Вперед!» Посреди этапа находились около 20 женщин; хорошие, дорогие наряды не шли к их измученным лицам.

Этап вели в пересыльную тюрьму г. Балашова, она была в трех километрах от станции. Дорога была плохая, сплошная грязь. Колонна уже отошла с километр. На перекрестке забуксовал грузовик. Начальник конвоя, ради интереса или любопытства, скомандовал: «Ложись!» Все рухнули моментально в грязь. После команды «встать», которая последовала минуты через три, забавно было наблюдать за тем, как неуклюже поднимались женщины, очищая от грязи свои роскошные наряды.

Еще километр. Справа базар.

Впереди крайний справа высокий мужчина (в прошлом летчик) хладнокровно набрасывает плащ на голову ближайшему конвоиру. Еще секунда — и одновременно с четырех углов колонны рвутся в стороны четыре человека. Конвой растерян, раздаются несколько выстрелов, разноголосые крики: «Стой! Ложись! Стой!»

Вдруг из середины колонны вырывается мальчик лет пятнадцати и бежит в сторону. Он слышит крики, стрельбу, но бежит, сам не зная куда.

Базар.

Он пытается нырнуть в толпу — и оказывается в объятиях рослого милиционера. Затем конвой бьет его прикладами, собака рвет на нем одежду, и под такую симфонию его ведут к тюрьме. Он слышит разговор: «Двое ушли». Глаза натыкаются на два трупа, лежащие у тюремных ворот. Проверив установочные данные (ФИО21, год рожд., статья, срок), мальчика проводят в тюремный двор. Там бьют еще и еще. Затем, еле дышащего, несут в баню. Он лежит на скамье, не в силах подняться. Никого нет. Он лежит.

Вдруг появляется полуодетая женщина. Приближается.

— Петя!

— Миля?!

Это его тетка. Ее тоже везут куда-то. Пока она уже три недели здесь, работает в прачечной. Она смывает кровь с его тела. Юрка, ее сын, остался в Саратовской тюрьме.

Приходят люди. Тетка уходит. Его утаскивают в камеру. Полуподвальный каземат, жара около 40 градусов, пятеро грузин по 58-ой статье.

— Ну, ничего, — говорит седой, красивый грузин. — До свадьбы все заживет.

Камера, в которой я оказался, находилась в полуподвальном этаже. На следующее утро мне сказали, что кто-то меня зовет к окну. Я еле-еле двигался и когда пробрался к окну, там уже никого не было, но мне передали полбуханки подового хлеба и кусок сала. «Это тебе передала какая-то маленькая женщина, которая проходила мимо». Я понял, что это была Эмилия Лазаревна Гарькавая, моя тетка.

Через несколько дней она опять подходила к окну, передала мне сахар и сказала, что, наверно, завтра ее увезут на этап. Больше я ее не видел. Как я узнал позже, она попала на ББК (Беломорско-Балтийский комбинат). В начале войны ее отправили с большим женским этапом на станцию Долинка, в Карагандинские лагеря, где она и умерла в 1945 году, за месяц до окончания срока. Младший ее сын Володя, 1926 года рожд., который пробыл до войны в детдоме, погиб 23 марта 1945 года на фронте.

Так завершилась судьба семьи Гарькавых.

Пребывание в Балашове осталось в моей памяти как комок боли. Десять дней, которые я там провел, я ворочался с боку на бок, харкал кровью и стонал. Через десять дней меня повезли дальше. Я оказался в Сызранской пересыльной тюрьме. Она находится на узловой станции, от которой идут дороги на север, северо-восток и юго-запад. Выглядела она очень мило: свежевыбеленное, трехэтажное здание, расположенное четырехугольником; окна выходят во двор. Камеры одинаковые, человек на 15; тогда в них сидело по 60. Почти каждые 20–30 минут кого-то вызывали на этап, а кого-то приводили. Как и в Балашове, здесь была только «58-ая статья» с разных концов страны. Кормили овсяной баландой или щами из гнилых овощей.