Джим улыбнулась. Нервная дрожь, охватившая ее тело, наконец-то улеглась. В который уже раз ей хотелось плакать. Но теперь слезы, которые стояли в ее глазах, были слезами радости. Майлс оправдал ее ожидания. Он не был ни трусом, ни слабаком. Он был сильным человеком, который ошибался, как и многие другие. Но, в отличие от этих других, Майлс умел признавать свои ошибки.

В последнее время Джим чувствовала себя очень странно. Это «странно» выражалось в следующем: она привыкла к «девчачьим шмоткам» и начала вполне сносно ходить на каблуках, «чтоб я сдохла» безболезненно выветрилось из ее лексикона, уступив место новому выражению «это просто восхитительно». И наконец – самое странное: Джим чувствовала себя так легко, как никогда раньше. Словно бы она не ступала по земле, а ее несли по воздуху невидимые крылья. Она постоянно ощущала какое-то брожение внутри, будто бы в ее душе рождалось что-то новое, неведомое…

Джим не знала, чем объяснить все эти перемены. Может быть, она заболела? Нет, она давно так хорошо себя не чувствовала. Может быть, сошла с ума? Вряд ли, ей казалось, что ее рассудок светел как никогда. А может быть, дело было в том, что рядом с ней находился человек, который заботился о ней, опекал ее? Ведь с тех пор, как умерла ее мать, такого человека рядом с Джим не было…

Но Джим была не из тех, кто постоянно изводит себя вопросом: что же будет завтра? Она, как верно заметил Майлс, умела радоваться мелочам и каждой счастливой минуте. Особенно сейчас, когда ее отношения с Майлсом серьезно наладились, и, если между ними происходили ссоры, то они были мимолетными и быстро забывались.

Майлс был настолько любезен, что даже разрешил ей пригласить Малыша Гарри, о чем Джим подумала сразу же, как только приехала в этот дом. Естественно, Гарри с радостью принял приглашение. Во-первых, ему очень хотелось узнать, как живет его подруга. А во-вторых, ему было ужасно любопытно посмотреть, что представляют собой шикарные особняки, в которых проводят время богатые люди, вроде Майлса Вондерхэйма.

Джим не хотелось слишком уж поражать Гарри переменами, происшедшими с ней, поэтому к его приезду она постаралась одеться как можно проще. Тонкий зеленый джемпер, черные брючки в белую вертикальную полоску. Простенько и со вкусом. То же самое она посоветовала сделать Майлсу.

– Ни в коем случае не надевай костюм, – предупредила она его. – Малыш сойдет с ума, если увидит твои платиновые запонки, украшенные бриллиантами…

Майлс пожал плечами и надел темную рубашку с шелковыми брюками. В конце концов, Джим постоянно идет на уступки – так почему бы и ему ни уступить ей? Правда, насчет запонок Майлс был не согласен. Он обожал носить запонки. И не только носить, но и любоваться ими. У него была целая коллекция запонок, хранившаяся в отдельной комнате. Он даже показал ее Джим, но та не испытала особого восторга.

– Восхитительно… – пробормотала она, как делала всегда, если что-то не вызывало в ней эмоций, но нужно было их как-то выразить. – Правда, я не понимаю, зачем тебе так много запонок? Ты вполне мог бы обойтись и несколькими парами…

Майлс понимал, что его увлечение запонками чем-то напоминает страсть его матери к драгоценным камням и украшениям. Но, слава богу, до одержимости Ульрики ему было далеко. Он любил покупать запонки, носить их, и иногда с удовольствием рассматривал свою коллекцию. Но заниматься исключительно запонками – увольте. Это развлечение не для Майлса Вондерхэйма…

Малыш Гарри прибыл ровно в полдень, как и обещал. Джим оценила его пунктуальность, ибо обычно он ею пренебрегал. Гарри оделся в самые приличные вещи, которые были у него дома, и изо всех сил старался показать себя воспитанным мальчиком.

Дворецкий Питер пожирал мальчишку глазами, полными ненависти. Он бы ни за что на свете не пустил в дом этого оборванца. Но, кажется, хозяин вконец свихнулся. Может быть, нужно позвонить кое-кому, чтобы спасти ситуацию? Пока еще не поздно…

Майлс до слез хохотал, разумеется, в душе, когда Гарри с умным видом кивал головой, разглядывая фарфоровые статуэтки, стоящие на полочках и приговаривал:

– Чудесно! Это просто чудесно!

А Джим не стеснялась и смеялась над ним вслух:

– Ну что ты пыжишься, Гарри! Будто я не знаю, как ты говоришь обычно! Или ты думаешь, что я так привыкла к красивым словечкам, что уже ничего другого и слышать не могу?

– Не знаю… – Гарри смутился и покраснев так, что его лицо слилось с красной рубашкой которую Мадлен Смуллит тщательно залатала и выгладила. – Ты же теперь без пяти минут леди…

Джим звонко расхохоталась.

– Ну и что с того? Разве это означает, что я изменилась внутренне? Стала напыщенной и холодной дамочкой?! Конечно, я больше знаю… Да и говорю красивше… То есть красивее… Но ведь в душе я прежняя Джим. Что, не узнаешь?! – Джим изо всех сил хлопнула его по плечу, как в старые добрые времена их уличных странствий.

Гарри чуть не упал – удар у Джим был сильный, – но зато взбодрился. Ему сразу стало не по себе в этом дворце, где все состояло из сияющей чистотой мебели, ковров и статуэток. И он испугался, что Джим слилась со всем этим, стала частью мира обеспеченных людей. Но слава богу, он ошибся. Слова Джим привели Гарри в чувство: она, конечно же, изменилась, но не потеряла главного – саму себя.

Малыш Гарри расслабился и взахлеб принялся рассказывать о том, что происходило на Тоск-стрит за время отсутствия Джим. Тетя Мадлен поправилась, но так и не смогла найти работу; у Агнесс появился постоянный ухажер, но пока он не зовет ее замуж; Билли Платина чуть не попался за очередную кражу, но ему удалось ускользнуть прямо из участка, куда его привезли полицейские…

Джим внимательно слушала все новости. Она то смеялась, то серьезно и грустно качала головой. Все менялось и в то же время оставалось на своих местах. Словно не было никакого проблеска в небе над Тоск-стрит. Словно оно навсегда останется укрытым плотными тучами…

Майлс не принимал участия в общем разговоре. Он только наблюдал за Джим и Малышом Гарри. Какая же все-таки сложная жизнь у этой девушки и ее маленького друга! Но при этом они умудряются находить какие-то радости, смеяться над горестями и невзгодами… Он никогда не думал о том, как и чем живут такие люди, какие чувства переполняют их. Но с появлением в его жизни Джим все изменилось. Майлс вдруг понял, что он – не центр Вселенной, и его жизнь – не единственное, о чем стоит думать… Теперь он понимал Джим и чувствовал ее. Может быть, поэтому он ощущал внутри себя какое-то волнение, когда думал о ней? А может быть… Может быть, Богард оказался прав и Майлс поддался чарам этой маленькой феи.

Майлса не пугала эта мысль, когда он любовался красивым лицом, загадочными жадеитовыми глазами, пухлыми губами, которые – как верно подметил Богард – с первого же взгляда наводили на мысль о поцелуе. Майлс страшился этой мысли, когда оставался наедине с самим собой. Тогда он начинал размышлять над тем, что ему делать с этой девушкой, когда все закончится?

А ведь все закончится, и довольно скоро… Судя по тому, с каким рвением училась Джим, результат будет положительным. Но… Где гарантия, что девушку примут в обществе? Вечеринка с его друзьями – вовсе не показатель. Разве что – Майлса осенила неожиданная идея – привести ее к его матери, Ульрике. Там соберутся люди постарше, и по их реакции можно предсказать, что будет, когда он приведет ее в то общество, где вращался его отец и где теперь вращается сам Майлс…

Майлс нахмурился, вспоминая перечитанную недавно пьесу «Пигмалион». Самое обидное, что он идет по той же схеме, что была описана классиком. Он даже решил пригласить девушку к своей матери! Впрочем, перечитав «Пигмалиона», Майлс не согласился с выводами, сделанными Богардом. Как показалось Майлсу, Генри Хиггинс не был влюблен в свою Галатею – Элизу. Он просто привык к ней, не более того. Этот тип был слишком эгоистичен для того, чтобы влюбиться. Вот Элиза, возможно, и была влюблена в своего учителя, Генри Хиггинса. Но не настолько, чтобы выйти замуж за этого хамоватого эгоиста…