Вот и все, что могла дать тогда промышленность далекому поташкинскому гектару.

У него сохранились записи от той поры, иногда он сидит над ними, и вновь мысли улетают к еле заметной точке на карте — селу Поташка, что расположилось близ стыка Свердловской, Челябинской областей и Башкирии. Сейчас почему-то вспомнилось, как в одну из тяжелых осеней ему пригрозили судом: ушли под снег три гектара корнеплодов. Впоследствии прокурор поставил на этом деле крест, потому что на участке, собственно, ничего не выросло, торчали какие-то хвостики, на уборку которых ушло бы вдесятеро больше средств, чем собрали бы так называемых кормовых единиц…

Один ли он наталкивался в те годы на непонимание, на волюнтаристскую директиву, а то и на окрик.

Однако поступал, как считал правильным и нужным.

Но и видя причины топтания на месте, он, понимавший уже многое в деревенской политике, не смог бы тогда сформулировать все так чеканно четко, как было изложено в документах исторического мартовского Пленума ЦК, в памятном шестьдесят пятом.

…Лиссон уже на новом месте. Он назначен директором крупнейшего в округе совхоза «Ударник», приехал на районное совещание и слушает докладчика.

Слова партийного документа точны и лаконичны.

«Основными причинами отставания сельского хозяйства явились нарушения экономических законов развития социалистического производства, принципов материальной заинтересованности колхозников и рабочих совхозов в подъеме общественного хозяйства, правильного сочетания общественных и личных интересов. В значительной мере сказался также субъективизм в руководстве… Давались сверху без учета местных условий многочисленные шаблонные указания по агротехнике, содержанию и кормлению скота, по структуре посевных площадей…»

Да, все это испытано на своем горбу.

И вот они, самые главные слова:

«Пленум ЦК считает важнейшей задачей партийных, советских и хозяйственных органов исправление в короткие сроки допущенных ошибок в руководстве сельским хозяйством… Нужно решительно отказаться от практики администрирования, подмены руководителей и специалистов колхозов и совхозов, искоренять проявления парадности и шумихи…»

Домой, в «Ударник», возвращались молча.

За стеклом была ясная мартовская ночь. Сияла луна, озаряя осевшие уже снега, под которыми спала земля. Земля, что велика и щедра, но бессловесна и вроде бы всегда послушна. Только не думай, что ты всесилен над нею, ибо у нее свои законы, и если ты будешь плевать на них, отступишься от них — она не оправдает твоих надежд.

Земля…

Отощавшая, отдавшая в войну и за двадцать последующих лет все, она сама ждала подмоги, она взывала к людям…

Сегодня ночью ему опять приснился прокатный цех.

Из печи выползла бело-алая, как кусок июльского солнца, болванка. Вот замирает она на рольганге, он переводит рычаг — и захватывают ее железные челюсти вальцев, крутят и мнут, прошивая насквозь черным стержнем; пот обливает лоб, шею, спину, а труба все тянется белой бесконечной кишкой, ему все жарче и тяжелей…

В той далекой теперь жизни всегда были такие горячие, как в этом сне, дни.

…Зима сорок второго. На дворе стылая, мертвая стужа, а здесь, в темных, задымленных пролетах, стальные чурки горят, источают невыносимую жару. Мастер трубопрокатного стана Николай Михайлович Лиссон получил особое задание: прокатка труб для нового оружия.

Допуски по внутреннему и наружному диаметрам жесткие — значит, переналадка стана, значит, простой. Может, на полсмены, то есть на шесть часов, а то и на всю смену.

И мастер решает катать с превышением наружного диаметра против допуска на две десятых миллиметра, потому что все равно будет обдирка на станке, токарь снимет и эту лишнюю пленочку, но зато сейчас не будет простоя, уже сегодня трубы пойдут потоком. Однако контроль обнаружил отклонение и пригрозил: «Сообщим Москве!» Известили военпреда, цеховое начальство, технологов.

Он объяснился: «Или трубы, или простой. Я считаю, что сейчас важнее дать прокат, допуск все равно снимать…»

Он был прав, это понимали все, но контроль есть контроль.

Начальник цеха кричал: «Отправлю на фронт!» Мастер отвечал: «В военкомате давно лежит мое заявление».

Строгий выговор был вынужденной ценой его правоты.

Так учился он брать на себя ответственность, если надо — рисковать. Да разве потом, и всю жизнь, она спадала с его плеч, единожды на себя принятая?

Или случай с заготовками минометных стволов, рассчитанных на стрельбу при минус сорока. Мастер предшествующей смены двадцать тонн заготовок из ценнейшей, необычно вязкой стали отправил в брак, не выдал ни одной годной трубы. Летят сроки освоения, все волнуются.

Лиссоновская смена принимала стан. Чуть поодаль военпред и цеховое начальство, они ждут. Каждый шаг, каждое движение мастера и всех его людей под взглядом настороженных глаз.

Все выспросил Лиссон у сдающего смену мастера, все просмотрел. В чем же причина неудачи? Уже был опыт, большой опыт, и он подсказывал мастеру — дело, видимо, в завышении нагрева: 1260 градусов — и вязкая сталь. Отозвал в сторону пирометриста, сказал тихо: «Надо снизить температуру…» У того в глазах страх: зарегистрируют самописцы, отступление от технологии на военном заказе пахнет не только судом… «На что ты меня толкаешь? Я не могу…»

И снова всю тяжесть решения — только на себя. Когда разогретая болванка выползла на рольганги, мастер замешкался будто бы, придержал ее там дольше положенного времени, чтобы отдала лишний жар.

И труба прошилась!

Он не поверил бы, расскажи ему кто, что взрослые люди, руководители, собравшиеся вокруг, могут так легкомысленно вести себя, кричать «Ура!», когда первая — и отличная — труба успокоилась после выхода из проката.

А начальник цеха вообще повел себя непонятно, бросившись опрометью вон из цеха. Куда побежал? Докладывать? Звонить? Вернулся он вскоре с лукошком, полным свежих, пусть из серой муки, но все равно таких вкусных пирожков — для прокатчиков. Это была очень большая награда.

А у мастера дело идет. Снова выдержка — и опять есть труба. Еще… Потом он запускает прокат с точнейшим соблюдением заданной технологии и выдает брак.

Доложил о своих предложениях. Ушли, совещались недолго, но бурно. Мастер ждал, потому что работать далее с нарушениями заданных режимов не имел права.

Принесли утвержденные изменения, и минометная труба пошла.

Не эти ли случаи припомнило заводское руководство, когда в 45-м мастер прокатного стана Первоуральского новотрубного завода Лиссон Николай Михайлович был представлен в числе двухсот других рабочих и командиров предприятия к награде?

Орден Красной Звезды, боевой орден, он получил за труд.

В трубопрокатном тоже проходила фронтовая линия.

Это теперь можно улыбнуться при словах: прошел-де огонь, воду и медные трубы. Но когда катали медные трубы для авиационных заказов, было еще тяжелее. В воздухе уже не дым и гарь, а пары, которые сродни серной кислоте. Возьмешь папиросу, а на губах сладковатый привкус окиси.

И ко всему скудное питание, хотя у прокатчиков вроде бы паек был приличный. Но ведь у каждого еще семья… Он помнит: иные умирали от истощения прямо в цехах, рядом с огненным металлом, который в этом тихом бою готовили на фашиста.

Может быть, и она, память о тех днях, жившая в душе сквозной болью, позже привела его, трубопрокатчика, к совсем иному занятию, которое так же далеко от металлургии, как его родная Белоруссия от Урала?

Дальнее, милое время…

Речка Бася — приток Прони, Проня впадает в Сож, а Сож вливается в многоводный Днепр. Течет Бася в Могилевской области, и там, на ее правом берегу, в какой-то полусотне верст от старинных русских смоленских земель, и стоит городок Чаусы в самой близи от железной дороги Рославль — Могилев.

В соседстве с Чаусами, в деревеньке Любавин, жил и крестьянствовал белорус Михаль Лиссон, единоличник, отец четверых детей — трех сынов и дочки.