Младший, Коля, не успел покрестьянствовать на отцовском наделе, разве что носил еду для батьки, шагая по проселку, через узкие полоски земли знакомых селян.

В тысяча девятьсот тридцать первом году сын, теперь уже колхозника, Коля Лиссон закончил семилетку в Чаусах и был послан на скоротечные учительские курсы. В том же году начал учить ребят и взрослых в ликбезе, а еще заведовать клубом и еще возглавлять ревизионную комиссию колхоза…

Видимо, углядели селяне в Николае что-то такое, чего он сам в себе тогда и знать не мог.

А жизнь манила еще большей ширью: газеты писали о первой пятилетке, новое слово «индустриализация» будоражило и притягивало.

Вот почему предложение приехавшего на побывку приятеля было принято — махнуть вместе с ним под Ленинград, в Колпино.

На Ижорском металлургическом заводе жаркий прокатный цех принял его, завихрил, показав в первый же день, что пот прокатчика солонее и обильнее крестьянского: как-никак там, в поле, и ветер легче, и воздух чище, и хлебушко сытнее и вкуснее, потому что материнской закваски.

Знал ли свежеиспеченный восемнадцатилетний вальцовщик Коля Лиссон, что простоит он после этого дня у прокатных станов двадцать три долгих года…

А в тридцать девятом новость, да еще какая: он, Николай Лиссон, в числе восьми специалистов, направлен из Никополя, где работал на трубном после Колпино, в долговременную командировку на Урал, в малоизвестный тогда город Первоуральск, на новотрубный завод. Надо было учиться — окончил вечерний трубопрокатный техникум. Переведенный затем в Первоуральск «на постоянно», стал устраиваться здесь основательно.

Начало войны застало его в цехе. Все пошло круче, все усложнилось сразу стократ. Прибывало с Запада и Юга оборудование, в жесткие сроки его устанавливали и осваивали.

Война принесла горе всем — не миновало оно и Николая. Старшие братья, защищая родную белорусскую землю и всю Россию, погибли. Не вынесла фашистской неволи сестра…

Такое нельзя вспоминать без комка в горле, без острой боли в сердце. И росло тогда одно, как у всех, желание: бить врага, отомстить ему за все. Он знал, что каждая раскаленная труба, прошитая его сменой на его стане, понесет огонь и гибель захватчику.

В месяцы, когда Красная Армия уже ломала хребтину фашистскому зверю, мастер трубопрокатного Николай Михайлович Лиссон был принят в члены ВКП(б). Шел август сорок третьего. И снова заявление в военкомат с просьбой зачислить в Уральский добровольческий танковый корпус. Сначала обнадежили, но когда узнал об отправке корпуса, понял, что просьба отклонена вновь.

Он обязан был работать на оборону, осваивать прокатку новых и новых труб особого назначения, вести в трудовой бой фронтовые бригады.

В сорок девятом ему вручили вторую награду — орден Трудового Красного Знамени.

То было героическое время. Но сколь тяжелое! В мирные годы, после сорок пятого, не стало легче. Мастер не делал послабления ни себе, ни людям, потому что труб на восстановление требовали все больше.

И все же постепенно, исподволь, наступали изменения. И все чаще в газетах, по радио, на собраниях говорили о деревне, ее сложностях. А Лиссону вспоминался родной Любавин, отцовская хата… Однажды он увидел в газете постановление ЦК. «…Развернуть работу на предприятиях, в учреждениях и других организациях по подбору на добровольных началах для руководящей работы в колхозах опытных работников из числа партийных, советских и хозяйственных кадров…»

Его словно окатило горячей волной. Обер-мастер трубопрокатного цеха Лиссон читал далее, и слова постановления не то что ложились в душу, оно словно бы написано было именно для него, двадцать три года назад ушедшего с колхозного поля на зов индустриализации. Он читал, и в памяти всплывали спелые пшеничные нивы, веселые, в буйстве зелени картофельные поля, речка Бася, на берегах которой бродят колхозные коровенки…

После ужина подсел к жене, подал ей газету.

— Вышло постановление…

Мария Ивановна прочитала подчеркнутое им, все поняла. Сказала тихо:

— Вижу, ты уже настроился. Только отпустят ли из цеха? А мы что — куда иголка…

В числе двухсот других добровольцев он учился на специальных двухмесячных курсах при Свердловском сельхозинституте, а затем поехал на стажировку в Ачитский район, к Тернову Александру Порфирьевичу, знаменитому на Урале председателю колхоза «Заря».

Конечно, у Тернова увидел многое.

И зерновой клин там был ухожен, и картофелеводство по той поре поставлено отменно, и овощи были, и мясо-молоко. Но разве за какие-то полтора месяца проникнешь в средоточие терновской работы, его председательского умения, которое, может быть, не просто копилось годами, а было талантом, тем кристаллом души, который не переймешь?

Однако даже краткая жизнь возле настоящего председателя не была прогулкой. Молодой стажер, трубопрокатчик, но вообще-то также и крестьянский сын, увидел в терновском почерке то, что пытался выработать и в себе, в горячей своей работе: понимание людей — раз, загляд вперед — два, ответственность перед своей совестью — три.

Понял он там, в «Заре», также и то, что у стажировки в передовом колхозе есть и свои минусы: все-то здесь отлажено, все настроено. А ведь тридцатитысячников готовят к отправке в экономически слабые колхозы; с чего начинать там, где развал и запустение, каков тот путь, которым надо пойти, чтобы какая-нибудь захудалая артель стала тою же «Зарею»?

Этого никто сказать не мог.

Сейчас он знал бы, с чего начинать, но тогда… Это сейчас у него опыт, люди, техника, эти вот земли, что отдыхают после сева, лежат в ожидании того великого, что зовется всходами…

Сейчас он знает, с чего все начинается.

Наследство у Гулецкого, первого директора «Ударника», Лиссон принял, надо отдать тому должное, в общем неплохое. Совхоз уже стоял на ногах крепенько. К тому же здесь были совсем не те земли, что в Тюльгаше или Поташке.

Здесь поля широки и привольны, словно разглажены предуральские холмы какой-то мощной и заботливой рукой: горизонт уплывает далеко, и в дрожащем мареве акварельно нежные сиреневые лески прозрачны и невесомы, а далеко-далеко за ними — прижатая, расплывчато-голубая Зауфимская гряда. Там горы и тайга, а на юг от Сажино словно бы вздохнула степь: и воздух плывет над нею по-степному теплый и пахнущий травами, и жаворонок в выси слышен окрест с далекого предела…

Узким языком вытянулись от Красноуфимска до башкирской грани эти пологохолмистые поля, уральский феномен, отороченный с боков горами и лесами, а меж ними прогретые и продутые ветрами, по-степному плодородные черноземы; кое-где путнику и вовсе почудится степь от растущих по травянистым склонам ковылей.

Хлебная крестьянская сторона, где один Югуз, раздольное урочище на сажинской земле, стоит земель иного цельного совхоза, какого-нибудь из горных, где поля клочками по нескольку гектаров затерялись в лесах и косогорах.

Здешний житель мог быть только хлеборобом. Народная сила, подкрепленная силою земли, была здесь тем, на что можно опереться.

Сидя над старыми отчетами, Лиссон размышлял, сопоставляя то, что могла дать эта земля, с тем, что давала на самом деле.

И был неутешителен итог.

Немы цифры, но они иногда не говорят даже, а кричат.

61—65-й годы: средний урожай зерновых в «Ударнике» 11 центнеров. Это ровно на полтора центнера выше районного показателя, лучший итог среди четырнадцати хозяйств. Но разве на это способен Югуз?

Самый высокий результат в начале пятилетия, худший в памятном по Поташке шестьдесят третьем — 7,2 центнера. Неурожайный год, конечно, но все же…

Может быть, повеселее дела у крестьянской кормилицы — ржицы? У нее еще хуже. Шестьдесят третий — всего пять центнеров. Сказывалось, видно, пренебрежение к этой культуре. Овсы? Ячмени? Средний сбор за пятилетку тоже около одиннадцати центнеров. Покрепче чувствовала себя пшеничка, почти на два центнера выше, а отдельные поля давали по сто, а то и по сто пятьдесят пудов. Но разве это может успокоить?