— А сколько тебе лет? — в упор спросил он сына. Как будто сам не знал. Конечно, он хотел этим сказать, что в таком возрасте пора самому принимать жизненные решения, никого не спрашивая. Часом позднее он все же высказал свое мнение:

— А кем ты там будешь? Мальчиком на посылках.

Годы пройдут, пока дадут тебе в руки какую-нибудь узкоспециальную самостоятельную работу…

Костя знал, что в совхозе в эту летнюю пору мало надежды сразу найти кого-нибудь нужного. И верно, только секретарь парткома Жителев оказался на своем месте.

В два открытых окна комнаты солнце еще не пришло, прохладно и как-то казенно в ней. Сидят на проводах против окна ласточки, одна из них, мило пригибая головку, разглаживает передничек на груди. Во дворе, видать через окно, возле машинного сарая какой-то работяга вырубает зубилом днище у пустой железной бочки. Двор так велик, что кажется, только через некоторое время после того, как опустится молоток, сюда доходит певучий гул.

Вид у Жителева самый простецкий, рабочий. Сидит пожилой человек, читает какую-то слепо написанную на машинке бумагу. Прищуривается, отклоняясь от слова. Видать, пристигает старческая дальнозоркость, но бодрится, очками еще не пользуется. Когда Шуклин вошел в комнату, Жителев сразу перестал читать. Только положил линейку на ту строку, где остановился.

— Вы Алексею Иванычу Шуклину не сынок? — спросил он, когда Костя изложил ему причину своего приезда.

— Сын, — коротко сказал Шуклин.

Самое слово «сынок» ему не понравилось, показалось обидно-снисходительным. Неужели в самом деле не знает? Костя остро глянул на секретаря. Да нет, действительно не знает. Смотрит так просто и добродушно.

— Ну, если так…

— И что, если так? — все еще с вызовом спросил Костя.

— Да ничего. Просто кое-что вспомнилось свое. Мы ведь с родителем вашим жить начинали вместе.

— То есть как?

— А вот так: вы слыхали такое имя — Иван Дмитрич Кабаков? Было это в начале тридцатых годов. Мы только что в своем районе худо-бедно сорганизовали колхозы. И я в одном из них стал партийным секретарем. Почти такой же крупной шишкой, каким сижу сейчас перед вами. И вот вообрази себе: зима, нетопленая, прокуренная комнатушка моя в правлении колхоза. На окнах настыль в два пальца. И я сам в полушубке, в растоптанных валенках, неустроенный в жизни и самое тяжкое — до лютой тоски не уверенный в себе. И входит человек, которого я вам назвал. Забыл его лицо, помню одни глаза, пронзительные и разной окраски. Спрашивает: «Ну что, секретарь, тоскливо тебе живется?» Вот поймите: это и есть святое человеческое качество — вовремя заметить, что товарищ нуждается в поддержке, и что-нибудь для него сделать. А что для меня мог сделать в том положении хоть бы и тот же Кабаков? Мог меня начать куда-то выдвигать. И это было бы самое ненужное. А я через три дня после того получил им подписанную путевку в партийную школу, и это было мне нужнее всего. Там встретился с Алексеем Иванычем Шуклиным. Спали с ним в общежитии на соседних койках. Мне-то после того повезло: я так и свековал на рядовой работе, а Алеше Шуклину досталось взять на себя груз больших должностей. И он не изварначился при этом… Ну не зазнался, другими словами.

— А с вами занятно разговаривать, — сказал Костя.

— Почему?

Но Костя не стал пояснять, что занятного он в этом нашел. Вместо этого он спросил о чем-то маловажном, и Жителев ответил, а потом сам спросил Костю о чем-то, вроде бы к разговору не относящемся. Но разговоры о пустяках при первой встрече людям затем и нужны, чтобы иметь время понять, что в этом человеке есть, — в этом, сидящем напротив.

Костя подумал про Жителева: рядовой. Принципиально рядовой. Вот состарился на низовой партийной работе. Так ненавидит всякий карьеризм, что, наверное, не раз отказывался даже от следуемого ему по праву.

Жителев подумал: парню за двадцать лет. Пора бы обо всем судить зрело. А у него вот не получается. Он и настроен и не настроен приехать в село жить и работать. Есть такие ребята — пребывают в подростковом состоянии, когда давно бы пора выйти из него. Про них говорят: еще не нашел себя. Вот и этот… А если останется у нас, то еще вопрос: прибавится в селе еще один пижон, или это будет работник, нужный человек.

— А вы зачем, между прочим, эту притчу рассказали? Ну о том, как Кабаков вам помог, — спросил Костя. — Считаете, что ли, себя обязанным чем-то мне помочь?

— Это-то я всегда считаю себя обязанным. Но с вами — случай особенный. Вам, пожалуй, и не надо ничем помогать. Тут вам придется решать самому. Когда городской парень идет работать в сельское хозяйство…

— Я уже работаю в нем второй год.

— Нет, это было еще не то. Понимаешь, к нашему делу надо как-то прирасти душой. Дело это на редкость деликатное. Мы до сих пор еще только учимся строить свои отношения с природой. Учимся, понимаешь?..

Когда Шуклин вышел на крыльцо совхозной конторы, автобус, оказалось, ушел. Теперь приходилось ждать вечернего.

А Жителев, проводив парня взглядом, вспомнил, как сам приехал сюда, в Топорики.

Ожидали, что собрание затянется надолго, и его назначили на два часа дня.

Секретарь парткома Клыков, кажется, самый старый из коммунистов в Топориках, пока еще один сидел за столом, приготовленным для президиума, и ставил крыжики в списке против имени каждого входящего в зал. Никто к нему не подходил, чтобы назвать фамилию. А на собрание съехались люди из всех отделений, из деревень, расположенных километров за тридцать.

И Яков Демидыч Жителев подумал: велик же дом, велика же партийная семья бывает у таких людей, как Клыков, проживших свой век оседло, в одном селении.

В открытое окно тянуло теплым сквозняком, легкий седой чуб у Клыкова колыхался, как метелка ковыля. Зал в новом клубе был просторен, вместил бы втрое больше, чем съехалось на собрание. По привычке не вылезать вперед людей большинство входивших в зал старались устроиться где-нибудь в задних рядах, передние стулья до конца остались пустыми. Многие из пришедших были в рабочей одежде. Сразу видать — рабочие из мастерских, которым пришлось ради собрания уйти из цехов на два часа раньше. А коммунистам из дальних отделений пришлось выехать чуть ли не с утра, у этих рабочий день вообще пропал. Если Якову Демидычу придется здесь работать, хорошо бы с этим как-то упорядочить. Но он в общем-то знал, что тут не сделаешь никак иначе. Все останется так же и при нем. Тут надо думать о том, чтобы толковее прошло собрание, и тогда потерянное время возместится.

Что-то небудничное, освежающее ум есть в таких собраниях, если они происходят не слишком часто. Словно оказался в атмосфере подтянутого армейского коллективизма. Приятно в перерывах выходить на крыльцо клуба, постоять среди людей под большой фанерной доской показателей, и даже папироска-гвоздик, которой угостил рядом стоящий незнакомый человек, имеет особенный вкус. Все небогато и просто, все доброжелательно. И в самом деле похоже на армию тем, что в ней есть самого лучшего. И настроение у людей доброе, где к месту — шуточное, где надо — задорное, неуступчивое. Большое дело — человеческая спайка.

Дошло наконец и до выборов. Клыков предоставил самому собранию называть имена в список для голосования и никому заранее не поручал вносить уже обговоренные кандидатуры. И все шло чередом, пока председатель рабочкома не поднялся, назвав фамилию его, Жителева.

Очень круто, без малейшей паузы, из задних рядов спросили:

— А кто это такой? Пусть хоть покажется.

Спросили задиристо, по-местному, с запинкой на глухих согласных. Получилось: «А хто эт-т-акой?»

Конечно, люди сразу поняли: если вводят в партбюро приезжего человека, значит, куда-то прочат его. И прочат, скорее всего, в секретари.

Жителев встал, чтобы показаться. Попросили рассказать биографию.