Женщины столпились у входа.

— Та-ак! — звонко врезался в мужской разговор голос Вали Голяковой. — Пришли чуть свет и секретничаете, значит?

— Тихо ты, застрочила, — легонько пришикнула на Валентину Нина Тимофеевна Устюгова, потом уже — Ивану — добавила — А что, Ваня, может, и нам полезно будет послушать, о чем вы тут.

Иван прислонил вилы к дощатой стенке загона, стряхнул клок сена с плеча.

— Отчего ж нельзя послушать? Было бы вам интересно, а мне что — язык без костей.

Где-то перед самым Днем животновода в партком позвонили из района: срочно присылайте передовиков фотографироваться на Доску почета, фотограф будет ждать там-то… «Обязательно Кайгородова прихватите», — сказали. Почему «обязательно», парторгу было понятно. На областном конкурсе мастеров машинного доения Иван занял первое место, вернулся домой чемпионом.

Машина у Хворова была на ходу, и он намеревался управиться с фотографированием по-быстрому. Объехав все фермы, кроме Сладковской, собрал доярок; дело оставалось за Иваном Кайгородовым. «Этот быстро соберется, по-солдатски», — думал парторг, подъезжая к животноводческому городку. Хворову припомнилось, как недавно, после того, как вернулся Иван с областного конкурса, предложили ему бригадирскую должность. «Давай иди, у тебя все данные есть». — «Нет, — ответил. — Тут я на месте, нравится мне это дело. А бригадиром — толку от меня навряд ли будет. С людьми не больно ладить умею». Вот тебе и весь сказ.

Когда парторг вошел в помещение, Иван только что запустил коров с улицы и, легонько пошлепывая по бокам и спинам, загонял их в стойла. Сочно позвякивали замыкавшиеся цепи; дробно стучали о цементный пол копыта.

— Давай собирайся, — пробасил парторг.

— Куда это?

— В район поедем. Сниматься.

Ивана как будто подменили.

— Не поеду.

— Да ты что? Все наши едут. И машина уже на улице. Сейчас мы тебя до дома, переоденешься и…

— Не поеду. Как-нибудь без меня.

— Так ведь надо же! День животновода. Понимаешь? Со всего нашего Слободо-Туринского района съезжаются…

— Не могу.

— Что значит «не могу»? Не пешком ведь.

— Не могу. Скоро дойка.

Терпение у парторга лопнуло.

— Что ты заладил: дойка, дойка! Подоят без тебя. Накажем Николаю.

— Да в конце-то концов! — в тон Хворову заговорил Иван. — Я-то почему должен ехать? Пусть, раз надо, едут сюда и фотографируют. Я — на рабочем месте. Работаю. Почему я должен время терять? Достаточно, что с конкурсом столько потерял. Рекордсменки мои и те меньше доиться стали…

Парторг только руками всплеснул:

— Я же тебе русским языком говорю. На машине поедем. Один раз Николай подоит. Ничего не сделается.

— Николай здесь ни при чем. Коровы мои, я и должен доить.

Так и ушел ни с чем Василий Семенович Хворов.

— Сколько ждать-то можно! — ворчали в «газике» доярки. — Иван-то где? К кормушке прилип?

— Без него поедем, — хлопнул дверцей парторг.

«Газик» все дальше и дальше отъезжал от центральной усадьбы совхоза «Сладковский», а в это время на ферме, в корпусе, соседнем с кайгородовским, Андрюшка Лавров с матерью разбирал и чистил доильный аппарат.

— Теперь я соберу его. Засекай время, — говорил сын, и мать засекала минуты на своих «кирпичиках», с улыбкой посматривая на быстрые мальчишечьи руки.

Поблизости случился Кайгородов — шел через корпус на скотный двор. Услышал разговор, остановился, потянулся взглядом к своим часам: «Ну-ка, ну-ка, поглядим». Только вчера показывал он мальчишке, как на конкурсе, «на быстроту», разбирал и собирал аппарат. Понаблюдал Иван, понаблюдал и пошел своей дорогой, улыбаясь.

— Ну? — доносился голос Андрюшки Лаврова. — Получается, мам, правда?

— Получается, сынок. Хорошо получается, — говорила мать, опуская руку на жесткую шевелюру Андрюшки.

ЧАСЫ ЗЕМНЫЕ И ЗВЕЗДНЫЕ

Теория относительности утверждает, что при определенных условиях время может растягиваться, как резиновый шнур. Например, для астронавтов, которые полетят в межзвездном пространстве со скоростью, близкой к скорости света, один год их жизни будет равен десяткам, а то и сотням земных лет. Человек на таком звездном корабле станет для землян почти бессмертным.

Но ведь и на Земле время не является величиной постоянной, как это принято думать, и стрелки наших часов, вместо того чтобы точно измерять его, нередко лишь вводят нас в заблуждение…

Вышло так, что одновременно с сельскохозяйственным институтом он окончил музыкальное училище по классу баяна. Получил два диплома и два направления на работу — завучем в городскую музыкальную школу и главным агрономом в совхоз. «И тут уж пришлось выбирать…»

Я смотрю на его крупные руки — руки потомственного крестьянина, с короткими и толстыми, в рыжих веснушках пальцами. Он перехватывает мой взгляд, улыбается и рассказывает, как во время преддипломной практики, работая участковым агрономом, готовился к экзамену по фортепьяно:

— …Нарисовал на доске клавиатуру и возил эту доску всюду с собой. Выпадет свободная минута, заберусь куда-нибудь в кусты и «наигрываю» гаммы…

Выбор давно сделан. Владимир Дроздов стал агрономом, и о гаммах ему теперь почти не приходится вспоминать, разве что так, к слову.

…Стояли отличные для уборки дни — сухие, с теплыми безросными утрами. И хлеб лежал в валках.

— Вам деньков на десять пораньше приехать, — жалел Владимир. — Поглядели бы на нашу пшеницу, когда в рост стояла. Вот так мне доходила, — он чиркнул пальцем по подбородку и вдруг рассмеялся: — Рассказать вам — не поверите. С неделю назад еду во второе отделение. По дороге нагнал старушку. Посадил в машину. Сперва сидела спокойно, поглядывала в окошко. И вдруг завозилась, запричитала. Смотрю: плачет! Крестится и плачет. «Что, бабуся, с тобой?» А она тычет пальцем в стекло, на пшеницу: «Тут господь прошел!» — «Да нет, говорю, не господь, нынче вся пшеница такая». Не верит, твердит свое: господь и господь. Немного было успокоилась, да через поле пшеница еще выше оказалась. Опять в слезы: «И тут бог прошел…»

…С утра до позднего вечера мотались мы на машине по проселкам и полевым дорогам, волоча за собой хвост пыли. Когда мимо проносились встречные машины — груженные зерном ЗИЛы и «газоны», наш шофер средь бела дня включал фары и, сбавляя скорость, почти вслепую пробирался сквозь пыльную завесу. Медленно оседая по обе стороны дороги, пыль, как туман, нависала над полями. И в этом зыбком желтовато-сером тумане плавали темно-красные комбайны.

— Балует нас нынче погода, — довольный, улыбался Владимир.

Вспомнил, что и в тот год, когда он только еще пришел после института работать в совхоз, погодные условия с самой весны складывались благоприятно. Только было тогда не до улыбок.

В начале апреля он принял дела, провел посевную, а в конце июня в совхоз заглянул секретарь обкома партии.

На полях пшеницы и не видать было, овсюг всю ее задавил. Секретарь обкома посмотрел этак удрученно на Владимира:

— Ну что такое, агроном? Ну что такое? — И немного погодя опять: — Что собираешься делать, агроном?

Дроздов ответил: мол, надо подумать. Ведь и до него так было из года в год: пять, ну когда шесть центнеров с гектара — вот обычные в этом совхозе средние урожаи зерна. Десять центнеров — это считалось чуть ли не рекордом.

— Давай думай, — сказал секретарь обкома. — Принимай решение. Если найдешь нужным перепахать сейчас все сорные поля, перепахивай. Но чтоб через год-другой хлеб в совхозе был настоящий.

Владимир не стал перепахивать заовсюженные поля — какой-никакой урожай с них сняли, все лишний корм скотине. Но следующей весной провел основательную предпосевную обработку. Всходы всюду были хорошие, чистые… Однако в июне и июле выпало осадков вдвое меньше нормы, и многие хлебные поля списали по акту. Пошли разговоры: мол, агроном иссушил почву предпосевной обработкой. И возразить на эти обвинения было трудно.