— Что «а то бы»?

— Да так. Ничего… А почему она меня сплетником назвала?

— Так ведь директор тут сегодня был. Не ты ему нажаловался, когда в контору ходил?

— Вон что! — возмутился Иван. — Пока что не жаловался никому, а надо бы. Спасибо, надоумила.

Назавтра в полдень Кайгородов спешил к конторе совхоза. Шел, шумно шурша густо напавшими листьями. Все больше и больше становилось их — листопад набирал силу, раскручивался золотой каруселью.

Еще издали, у низкого крыльца, приметил Кайгородов машину секретаря парторганизации. «На месте», — подумал, но тут дверь конторы открылась, и на крыльцо вышел сам Хворов; «газик», почихав, завелся: пришлось Ивану убыстрить шаг, крикнуть:

— Василий Семеныч! На минутку!

— А-а, развальщик дисциплины! — устало усмехнулся парторг. — Что ж это ты, дня не успел проработать, а на тебя уже докладную Исакова подала? Как так?

«Опередила», — подумал Иван.

— А я тоже с докладной, — сказал он. — Только в устной форме.

— На Исакову докладная-то?

— Да нет, о ферме. Скверные дела. Никудышные. Все там с головы на ноги надо ставить.

Парторг спешил на зерноток, а потому спросил:

— У тебя есть время?

— Часа три.

— Тогда садись в машину.

Когда «газик» набрал скорость, Хворов повернулся с переднего сиденья, облокотился на спинку левой рукой:

— Давай свою докладную. Выкладывай…

За будничными заботами прошла зима. Мороз спал неожиданно. Старики поговаривали, что еще недельки две продержатся холода — за это были все приметы. Но однажды под утро, только разлилась в воздухе матовая серость, потянуло с юга теплынью; в час-другой уличные сугробы потеряли белизну, повлажнели; с крыш заслезились стеклянные сосульки. Сладковцы ждали вечера — думали, подморозит, и покроется слякоть леденистой коркой. Однако южный ветер продолжал гулять над раскисшими дорогами.

Иван шел к ферме. Была она рукой подать от Иванова дома, а тут отдалилась на полчаса ходьбы — пришлось дать большой круг, выбирая сухое место.

За жердевой изгородью он увидел Голякова, сгружавшего силос.

— Ну как, Николаич? Силоса-то много?

Николаич буркнул что-то под нос и продолжал орудовать вилами, не взглянув на Ивана.

Кайгородов знал, что силосу кот наплакал, осталась одна резервная яма, не считая того немногого, что пока не выбрали; знал об этом Иван, но спросил, чтобы не проходить мимо молча: обижался на Кайгородова скотник.

После того как уволили бригадира фермы, Голякова трудно стало узнать. Не пил уже месяца три. Помрачнел, но держался. И работал так, что все диву давались — один обслуживал сто сорок коров, тогда как остальные пять скотников — немногим более двух сотен. «Все деньги загребешь, Николаич», — подсмеивались доярки. «Ничо, — отвечал тот, не глядя на женщин. — Будете работать, как Кайгородов, может, и вам перепадет». Одна отговорка была у Голякова, и, припомнив ее, Иван усмехнулся: стало быть, обижается. А напрасно…

Все шло привычным чередом. Получив долю силоса, Иван разложил его в кормушки — Таблетке и Звездочке, как рекордсменкам, побольше, остальным поменьше, по вчерашним расчетам, и, пока коровы сочно хрустели силосом, начал обмывать теплой водой розовые, с фиолетовыми прожилками, набухшие соски животных. От приятной теплоты коровы переступали ногами; оглядываясь, косили на Ивана добрыми маслянисто-черными глазами, тихо взмыкивали.

Темнело. Пора было зажигать на ферме свет, но лампочки почему-то не загорались. Противоположную сторону корпуса уже застлало так, что чуть белели халаты доярок. В это время в помещение вошел Виталий Петрович Томилов — новый бригадир. Низкорослый, широкий в плечах, он будто выкатился на середину прохода, сказал, чтоб слышали все:

— Электричества нет. Ни у нас, ни в селе.

Ждали долго. Трепетала в красном уголке свечка, с трудом вытесняя за оконные переплеты темень. Наконец, оплавившись до дна блюдца, она пыхнула и погасла. С полчаса посидели во мраке.

— Что ж, по домам, — проговорил Томилов. — Но — просьба. Дадут электричество — бегом сюда. Не дадут — подождем до утра. Засветло — чтоб здесь. И так — в надоях потеряем…

Выходя во двор, Иван Кайгородов слышал встревоженное мычание коров. «Может, взять фонарь да подоить вручную? Нет, не управиться — тридцать восемь коров».

По непролазной грязи Кайгородов добрел до улицы, приметил полузатянувшиеся следы от «Беларуси». Прошел еще несколько шагов. Впереди расплывчато темнел трактор. «Сосед, наверно, седьмой сон досматривает», — сказал Иван себе, и вдруг его осенило. Он припустил по следу, хлюпая жижей.

Сосед действительно спал. Недовольный поздним гостем, откинул крючок, впустил Ивана, зажег лампу.

— Что это тебя носит впотьмах? Случилось что?

Подкручивая фитиль, тракторист слушал кайгородовскую скороговорку, но со сна ничего не понимал.

— Ты повнятнее… Свету нет… Так я, что ли, доить твоих коров буду?

— Да ты что? — рассердился Иван. — Не проснулся еще? Мне движок тракторный нужен. Движок и соединительный шкив. Подгони трактор к ферме и иди себе дрыхни. Понял или нет?

— Ну, знаешь!.. Не был бы ты соседом — двинул бы по шее…

Тракторист поворчал, поворчал, а все-таки оделся, подогнал трактор к ферме — к той стороне, где стоит электродвигатель доильного агрегата, соединил его шкивом с тракторным движком, протянул к стойлам переносной шнур с лампочкой и пошел к кабине, крикнув Ивану:

— А теперь — на пушечный выстрел не подходи!

«Теперь-то не подойду, — подумал Кайгородов. — Спи-дремли!»

В белом свете переноски Иван прикрепил стаканы доильного аппарата к соскам первой коровы, подключил аппарат к трубопроводу. Приглушенно запульсировало-в резиновых шлангах вспененное молоко.

Вскоре после «ночной Ивановой смены» — так окрестили этот случай сладковцы — на ферме появился новичок Николай Кудашов, невысокий крепыш, резкий в движениях и слове.

— Ну, бабы, держись! Мужичья бригада набирается. Уже двое, да сынишка еще Любки Лавровой день-деньской возле Ивана крутится. Как бы не попросили нас с фермы, — Анна Михайловна Рямова сказала эти слова с такой серьезностью, что доярки покатились со смеху.

Дождавшись, когда женщины просмеются, Николай; Кудашов, новичок, тоже с серьезным видом заметил:

— А вы что, не знали разве?

— Чего не знали? — поинтересовались доярки.

— Так ведь на ферме точно будет мужская бригада. Пятнадцать человек заявления подали.

Женщины замолчали, переглянулись, обрушились на Ивана:

— А ты что молчал? Знал ведь небось?

Кайгородов, с трудом пряча в пухлых губах улыбку, поддержал шутку Николая:

— Знать-то знал, да раньше времени не хотелось расстраивать.

Еле потом успокоили женщин…

Ивану понравилось, что новичок сразу вот так, с шуточками, вошел в коллектив — сам-то Кайгородов вживался не просто и не быстро. Нравилась ему в Кудашове добрая настыринка: видел Иван, как нелегко дается парню работа, но без уныния и хмурости делал ее Николай, частенько даже подтрунивал над своей неумелостью. Только однажды сказал Кайгородову:

— Может, и правда бабское это дело? Руки какие-то не такие.

— Руки приучатся, — ответил Иван. — Ну а насчет дела — это ты зря. Самое что ни на есть мужское дело. Будь моя воля — ни одну бы женщину не подпустил к ферме, пока не отвыкнем от вил и лопат…

Как-то утром, входя в помещение, доярки, услышали, как Иван учит Николая:

— У меня, например, тетрадь есть. Каждый день записываю, какая корова сколько кормов съела, сколько молока дала. Это полезная штука. Необходимая. Знаешь, какой корове сколько давать надо. Вот, гляди, Моднице я навильник даю. Модница, она и есть Модница. Ее как ни корми, больше десяти литров не даст. Навильник ее норма. А вот Звездочка все четыре съест, так от нее и отдача чуть ли не в три раза больше. Правильно кормить коров — это, брат, наука целая.