Прошлым летом в совхозе был большой переполох: делили жилье в двух новых домах по шестнадцать квартир в каждом. От предложенной ему квартиры Игорь Алексеевич, к общему удивлению, отказался.

— В этих новых домах живого огня не увидишь, — пояснил он в директорском кабинете. — Разве только синий венчик над газом. Мне больше нравится там, где печка.

А жил он в арендованном домике сельского типа, на три окна. В таком, из каких еще недавно состояли все Топорики. Знали, что Игорь Алексеевич по утрам встает рано, в шестом часу, сам топит печь.

— И еще мне не нравится, — добавил Игорь Алексеевич, — что в этих новых квартирах туалет устроен прямо тут же. Неприятно, что за тонкой стенкой жилых комнат — отхожее место. Одно из удовольствий жизни — утром по морозцу пробежаться через весь двор в тесовую будочку.

— Странный вы человек, — пожал плечами директор совхоза, хотя понимал, что это последнее — чистое балагурство.

Странным человеком называли Игоря Алексеевича еще и за то, что не мог видеть, когда при нем прикалывали животное, что-нибудь себе повредившее. В хозяйстве это случается. Какая-нибудь нетель на выпасе накалывалась на сук. Ее приводили на подворье фермы, осматривали, приходили к тому, что чем скорее ее приколоть, тем лучше. Все равно она не жилец на свете.

Повар с кормовой кухни, ловчее всех умеющий это делать, выходил на двор с большим ножом, заранее сделав свирепое лицо. Всех забавляло то, как старший зоотехник бегом ударится бежать прочь, чтобы не видеть крови.

В военные годы по долгу службы Игорь Алексеевич оказался в Восточной Пруссии, где только что отгремели большие бои. Скот с покинутых господских дворов и хуторов неприкаянно бродил по полям, на которых снег лежал по-прибалтийски тонким и задымленным покровом, как казенное сиротское одеяло. Коровы ночью приходили к солдатским кострам, трубно ревели, просили подоить, призреть.

Рыжикову пришлось почти год работать в одном литовском хозяйстве, куда был собран беспризорный скот.

— Вот было время, — рассказывал он позднее, вернувшись в свои российские места. Но рассказывал весело, почти восторженно, — Ни сна тебе, ни отдыха…

Неделями мотался по окрестностям, разыскивая, добывая на такое стадо корма, которых никто ему с осени здесь не заготовил.

Но видно было в этом что-то такое, что придавало ему силы и неутомимость. Стояли у него по коровникам, по временным загонам крупные осанистые животные, одномастные остфризы, словно человеческими руками наряженные в одинаковую черно-пеструю одежку. Делал Игорь Алексеевич то, чего с него никто не требовал: добивался, чтобы дойные давали молоко в свою полную продуктивность. Хотя случалось набегаться, пока кто-нибудь укажет ему, куда он должен сдавать то молоко и масло. Любил возиться с нарождающимися телятами. Всегда любил все малое, слабое, еще не окрепшее, еще нуждающееся в помощи.

Уже здесь, в совхозе, через столько лет кто-то рассказал, что Игорь Алексеевич слезно плакал, когда в те дни у него отбирали с фермы и угоняли на забой какую-то часть стада. А кто это мог знать и помнить? Никого здесь не было из людей, работавших с ним в ту пору. И преувеличили, конечно, что плакал слезами. Сердце рвалось от горечи, это верно.

Не скоро же Костя Шуклин собрался приехать снова в Топорики. Прошло почти два месяца со времени его первого визита в село. Но зато ехал он теперь уже с чемоданом, сам себе дивясь, что едет с легким сердцем.

Смутно в полях, но как широко видать вширь и вдаль. Уже схлынула уборочная горячка. Будет теперь целыми днями, как горошина в погремушке, перекатываться над полями только говорок тракторов, пашущих зябь.

Качаются на березах грачи, ждут, когда выедет трактор. Им-то в такое утро в свежей борозде и стол, и дом.

Пересвистываются где-то снегири. Утро самое птицеловческое, тихое, серое, родное и печальное.

Городской автобус на повороте с тракта ныряет под косо торчащий шлагбаум. Года три назад в селе болел ящуром скот. Ветеринарный врач послал старика, Осипа Минеича, осуществлять на дороге карантинную службу. На повороте старик устроил себе хворостяной шалаш, приволок длинную жердь, сняв с нее кольцами кору. Получился заправский шлагбаум. Все лето старик нес службу на своей заставе, почувствовав себя прикосновенным к высокой администрации, никому не давал поблажки. Сказывают, самого секретаря райкома однажды заставил вылезть из машины и потоптаться на опилках, пропитанных креолином. Осип Минеич мирно умер год назад, но люди тот случай помнят. Правда, и шлагбаум старика еще стоит в целости. Осенью какие-то досужие охотники подвесили к нему подстреленную по глупости галку.

Под этим шлагбаумом Костя Шуклин проезжал прошлый раз, и ничего тут, на повороте с большака, не изменилось за это время. Но сейчас он глядел на все с любопытством, словно впервые. Все дело в том, с каким настроением ехал в прошлый раз и с каким нынче. Тогда он ехал, еще окончательно не решив, поселится ли в Топориках. Теперь походило на то, что он осядет в этих краях на годы.

Опять тот же утренний автобус. Опять на балконах двухэтажных домов висят детские одеяльца и полосатые домотканые половички. Будто все как в прошлый раз, но и что-то изменилось. А что? Разве только поблекла летняя зелень; листва на деревьях, трава на обочинах потемнели от обжигающих утренних рос, да день, хоть и безоблачный, приглушен, как серой кисеей, предосенней пасмурью. Высокие окна мастерских то меркнут, то освещаются изнутри голубыми вспышками электросварки. В чистый солнечный летний день их не видно так ярко и приманивающе. Да еще одно прибавилось на подворье совхоза: против здания конторы, между двух столбов, подвешены на тросах четыре больших картушки, похожих на электрические часы. Но это не часы, хоть у них есть и стрелки и циферблаты. Это выдумка Жителева. Чтобы с одного взгляда было видно, как совхоз справляется с разными текущими работами и со сдачей того-сего, что он обязан сдавать.

«Этим и живем», — подумал Шуклин, словно он не только что приезжает в Топорики, а живет и вкалывает тут уже не первый год.

Опять он попал в такой час, когда в конторе совхоза пусто. Прошел длинным коридором, заглядывая в комнаты. Не совсем, конечно, было пусто в этом его будущем оффисе: в бухгалтерии, в плановом отделе служивые женщины понемногу, впрохладь принимались за свои дела. Но не с ними же Косте требовалось первым делом разговаривать.

В кабинетах директора и главного агронома двери были распахнуты настежь, и оттуда тянуло сквозняками: у уборщицы была привычка утром, наводя санитарный порядок, расхлобыстать все окна и двери.

И Костя вышел опять на вольный воздух, побрел по сельской улице.

В сельской улице в этот час, в эту пору года, не бывает многолюдно. Встречные, что помоложе, шли мимо, лишь коротко взглянув на него. Если попадались старухи, те размашисто, истово кланялись. Когда-то в этих краях существовал зря забытый обычай: молчаливым поклоном приветствовать незнакомого прохожего. Теперь этого обычая придерживались только старики.

Нового директора совхоза Игоря Алексеевича Рыжикова Костя Шуклин знал лишь мельком. Видал его в управлении, когда тот приезжал в область по делам. Но теперь издали, метров за двести, опознал, когда директор, перейдя через улицу, поднимался на крыльцо. И поспешил за ним.

Но Рыжикова на месте он опять не нашел. Лишь увидел, что тот идет по тропинке в дальний угол двора, где виднелось низкое закопченное здание котельной. И Костя подумал: не успеешь оглянуться, как зима накатится на здешние поля и долы. Вот и директор зачастил в котельную, где, наверное, еще много чего не готово к холодам.

К директору в то утро Шуклин так и не попал. Устерег, когда в свою комнату прошел главный агроном, а с ним разговаривать Косте было не менее нужно, чем с Рыжиковым. Пока они беседовали с главным, против подъезда остановился директорский «газик» с тентом, добела отцветшим на уральском солнышке. И Костя только успел машине вслед посмотреть из окна.