Вот послышалось шлепанье многих ног, чей-то вздох:

— Покурить ба…

И громкий окрик:

— Замолчать!

И снова топанье ног по дороге и равномерное и частое: «Дзинь! Дзинь!»

Иван до боли в глазах глядел в темноту: сейчас пойдут и пойдут из каменной глыбы арестанты. Но Камень стоял недвижимой гранитной стеной.

Снова громкие шорохи. Женский нежный голос произнес в темноте:

— Грешница я, Федя… Приехала Симеону Праведному поклониться, а так грешу!

И легкий ответ:

— Симеон Праведный небось тоже грешил…

— Ой, что ты!

— А ты не знала?

— Да куда ты меня ведешь?!

— От глазу подальше! Эх, зазноба!

Ясные шаги перебила одинокая песня:

Песня была так хороша, что Иван замер: вот сейчас голос продолжит ее, и случится чудо. После такой песни обязательно случится чудо.

Но не в песне прозвучал тот же мужской голос, а в отвратительной брани; и снова шаги, шаги шлепали по дороге и стихали.

Прогромыхала телега, раздался удар кнута и унылый оклик возницы:

— Но-о, сонная!

Звуки неслись именно от Камня: город был за версту, ближе не проходила никакая дорога. Камень пугал тайной, его далеко обходили и объезжали. Снова он выбросил злобную брань:

— У тебя хайло-то горит, так заливай его сивухой, а не греми.

Нежно и совсем близко прозвенели часы.

«Как есть с колокольни храма Николая Чудотворца», — подумал мальчик, поднялся, крадучись, прошел в долину по другую сторону Камня и долго сидел, ожидая. Здесь Кликун молчал, не изрыгал ни голосов, ни шагов, ни песен. И снова Иван обогнул камень и сел, слушая город. Лучше слушать зажмурившись. Кажется, не одни городские звуки исторгает Камень, а жизнь всех людей на земле, так много их, и так разнообразны были они. Осторожные шаги слышались за спиной, отчетливые, легкие. Казалось, рядом кто-то остановился, затих. Иван приник к земле, боясь шелохнуться.

Камень заговорил снова. Не заговорил, а нестройно загорланил песню в несколько голосов. Забренчала балалайка.

Только этот шум начал затихать, как тихий, проникновенный мужской голос произнес:

— Так верую, так верую я, что видит господь бог муку нашу и поможет нам! — И отчаянно выкрикнул: — Кто-то же должен помочь нам!

Раздался истошный женский крик:

— Спасите!

Звуки ударов, стоны, визг, мольба, полная отчаяния и боли:

— Помогите, люди! Ох, не бей, Климушка! Не бе-ей!

Камень кричал, взывал о помощи, пел. Камень жил страшной жизнью, вещал и смеялся.

Иван, собравшись с силами, вскочил и бросился по тропе к городу. Он слышал за спиной шаги, будто гнался за ним кто-то, пытаясь схватить. А Камень продолжал стонать и хохотать, казалось, он корчился от злобы на человеческую жизнь, дразнил и пугал.

За поворотом дороги Иван словно провалился в тишину ночного города, и это было так же страшно, и он упал.

Кто-то легко пробежал мимо.

Рассвело, когда мальчик вернулся домой. В сенях его опять встретила Маша.

— Был?

Иван, продолжая дрожать, ткнулся ей в грудь. Она тихо провела его в чулан с маленьким окном, выходящим в кухню, где Иван спал, уложила в постель. Он поймал ее руки и, задыхаясь, спросил.

— Что же это, Маша? Где же в Камне люди? Голоса, драки, убийства… все в нем есть…

— Отражает… Резонанс называется… Я тебе когда-нибудь расскажу… А для чего ты пошел?

— Надо же понять! — выкрикнул мальчик и смолк, увидя репей на подоле платья у Маши. Сестра, проследив его взгляд, оборвала репей и улыбнулась.

Не успел уснуть Иван, как отец начал собираться на работу. Женщины звенели посудой в кухне, готовя завтрак, тихо переговаривались. Услышал Иван, как Маша произнесла:

— Ванюшку учить надо: умный растет…

— На какие вши? — прозвучал угрюмый вопрос отца.

— Все равно — надо. Пытливый он. Помогу же!

— Смышленый, — согласился отец. — Только уж больно сердобольный. Доброта его и погубит. Тебя выучили и — ладно. А он пусть семье помогает. Он уже сейчас восемь рублей в дом приносит, шутка ли?

Иван вышел из чулана. Мать, стоявшая у печки, с доброй улыбкой притянула сына к себе, пригладила на его лбу кучерявый вихорок.

Мальчик сказал упрямо:

— Все равно уеду учиться…. Я все должен узнать…

Осенняя слякоть и мокрядь не мешали бродить по городу. Пермь с ее Камой в высоких крутых берегах, с баржами, с запахом пеньки и смолы нравилась Ивану.

Во все стороны то вниз, то вверх уходили улицы, мостик через реку Иву гудел под ногами, как колокол. По косогору развернулись одноэтажные деревянные дома с палисадниками.

По сырым размокшим тропкам Иван ушел к Мотовилихе: ему нужно узнать город.

Накатила на Ивана волна тоски по Верхотурью, по дому, по матери. Он забрался в лес, потом к шумному порту, на Каму. Черная вода все эти дни гневно плескалась, белея гребнями волн. По утрам у берегов уже лежала белая корочка льда.

А люди здесь так же глядели просяще и обвиняюще, как в Верхотурье, как будто и они чего-то ждали от Ивана.

По утрам мальчика встречали белошвейки, одна — бледнолицая, чахоточного вида, другая — румяная хохотушка. Эта всякий раз смеялась при виде мальчика, подтыкала локтем подругу. Иван краснел, отворачивался.

Поздно возвращался Иван на квартиру к старому бобылю-учителю, который сдавал ему маленькую комнатенку. Остальные две комнатки — спальня учителя и столовая, она же и кабинет — тоже были маленькие, как клетушки.

Окна покосились, скрипел изношенный пол, мебель обветшала и тоже скрипела. Время вывело на ней глубокие узорчатые канавки.

Учитель всегда встречал мальчика приветливо: радовался, что в доме теперь есть человек.

Высокий, седой, он то и дело потирал выпуклый, ребристый лоб или собранный в мелкие складки рот.

В этот вечер учитель, сидяо кор на кухне, стряпал пельмени. На нем был полосатый красный фартук, на коленях стоялыто с рубленым мясом.

— Нагулялся? Садись помогать. Сегодня у меня праздник!

Не решаясь спросить, какой праздник, Иван вымыл руки, сел и начал скать сочни для пельменей. Кирилл Петрович без умолку говорил:

— Пельмень — на языке коми — хлебное ухо. Точно подмечено, правда? Значит, знакомишься с городом? Хорошо. Любознательность в человеке — отменное качество…

Иван уже понял, что учитель одинок, несчастен, поэтому говорит много и долго, и слушал его с жалостным вниманием.

— Сегодня к нам в гости придет одна женщина необыкновенной душевной красоты, Надежда Васильевна… Наденька… — голос Кирилла Петровича молодо зазвенел, лицо покрылось розовым налетом, восторженно заблестели глаза.

Иван уже знал, что Наденька — это купеческая дочь, насильно выданная замуж.

— Несколько раз, мальчик, собирался я уехать отсюда, но дурно живет Наденька… Пьет ее муж, иногда и рукам дает волю… Нельзя оставлять ее…

Столько было муки в голосе учителя, что Ивану хотелось что-то сделать для него, утешить, помочь.

Наденька опаздывала. Кирилл Петрович рассеянно прошептал, разжигая очаг:

— Неужели опять он буянит?

Желая его отвлечь, Иван тихонько затянул, прислонившись к косяку:

Кирилл Петрович неожиданно подхватил:

И выкрикнул:

— Оказывается, мы поем, молодой человек! Вот Наденька обрадуется!

— А я думал, что эту песню только сестра моя знает… — задумчиво произнес Иван.

— Нет, мальчик, эти стихи написал Толстой Алексей Константинович лет тридцать назад, напечатаны они в «Вестнике Европы», и знают их многие.