Наденька не пришла. Пельмени ели одни в унылом молчании.

Стены столовой были завешаны репродукциями.

— Крамской! Поэт печали! А вот это Репин, «Бурлаки», — неожиданно заговорил учитель. — Писано здесь, около Перми. Это не картина, а крик! — Кирилл Петрович иногда говорил странно и непонятно. Иван думал, что на учителя «находило». — А вот Пукирев — «Неравный брак». Смотри, как невеста заплакана, как стар и злобен ее нареченный, а сзади, видишь — это тот, кто ее любит, и кого любит она… — голос учителя начал дрожать, прерываться. Пукирев был любимым художником Кирилла Петровича. Он подолгу стоял перед репродукцией и тяжело о чем-то думал.

Так же неожиданно учитель смолк.

Перед сном Иван подумал: «Почему же не пришла Наденька? Наверное, красивая, ясноглазая, как Маша…» Он рассмеялся, потеребил нежный, чуть пробивающийся пушок над верхней губой. «Наденька с черными волосами и с голубой лентой на голове, как Джемма в «Оводе»…»

Утром рано Кирилл Петрович куда-то исчез. День был воскресный, слышался благовест. Свежестью и белизной веяло от окон. На улице косыми полосами падал снег.

Иван весело вскочил с постели, оделся, намереваясь бежать к Каме, но, как всегда, в столовой остановился перед книжными полками. Хорошо бы прочитать все книги! Но почему часто в книгах герои страдают безвинно, гибнут, кончают самоубийством, и так мало бывает на страницах книг счастья!

Иван достал потрепанную книгу, и тихая радость овладела им: «Овод»!

Быстро вошел Кирилл Петрович, румяный, оживленный.

— Пожаловала матушка стужица! А ты интересуешься «Оводом»?

— Я читал эту книгу. Сейчас просто вспоминаю…

— Так вот: Наденька к нам вчера не пришла потому, что полицией были оцеплены улицы: снова забастовала Мотовилиха. И Наденька не могла пройти. Я ее в церкви подкараулил… Мы с ней часто встречаемся в церкви, — сообщил Кирилл Петрович.

— Почему же забастовала Мотовилиха?

— Э-э, мальчик мой, она ото всего может забастовать… Кризис… Знаешь, что это такое? Кризис всю промышленность в России сжал клещами, не одну Мотовилиху! Безработица! Заводы закрываются! Кстати, и в Верхотурье твоем была забастовка, когда ты еще был дома. Ты об этом знаешь?

— Богомолки бастовали? — шутя спросил Иван, но внутренне весь вздрогнул: как же он не знал о забастовке?! Кто бастовал? Чего добивались? Спросить неловко и стыдно! «Живу как маленький!»

Кирилл Петрович подтвердил:

— Маленький ты еще…

Иван мысленно согласился: «Да… хоть уже год зарабатывал деньги. Вот сейчас учусь на курсах учителей сельских школ, а живу на шее Маши. И все учение буду болтаться на ее шее, как гиря!»

Кирилл Петрович продолжал говорить о забастовках: по слухам, они вспыхнули на Воткинском заводе и в Златоусте.

— Народ не знает, что за заводским начальством стоят полиция, губернатор и министры, и сам… царь…

— А вы знаете?

— На митинге слышал.

— А там говорят, что надо их всех смести? — эта мысль показалась Ивану так проста, что он обрадованно повторил: — Конечно, надо так и сделать! Только — куда их деть?

Учитель, растягивая слова, отрицательно покачал головой:

— Я тебе не говорил, что их надо смести… я даже этого не думал, я не борец… нет… Об этот орешек многие зубы пообломали…

Учитель снял со стены гитару, перебрал струны, тихонько запел:

В дрожащем голосе была тоска.

Иван подумал о Наденьке.

Образ ее давно сложился: высокая, с открытыми черными глазами, Джемма из «Овода».

Сердце Ивана сжалось от предчувствия большой радости, которая уже сейчас порой охватывала его и которую он не мог понять.

…На курсах в парте Иван нашел листок, прочитал и еще раз прочитал. Почему-то он решил, что этот листок запретный, и быстро оглянулся. За ним следил Юрий Чекин, соученик, белобрысый, с тонким носом. Стараясь не показать волнения, Иван спрятал листок в карман и улыбнулся. Юрий тоже улыбнулся ему.

После уроков они вышли вместе.

Юрий спросил:

— Погуляем? Забегу домой, кусок в зубы и — айда! И тебе принесу… — Голос его сорвался, дал петуха.

Снег лежал у изгородей, прилип к крышам домов, серел в канавах. Дышалось легко, Юрий, не таясь, громко сказал:

— Ты прочитал сегодня о том, что три дня назад в Петербурге царь расстрелял мирную демонстрацию рабочих…

— Это все правда?

— Так говорится в листовке…

Словно наяву Иван увидел надежду и мольбу в глазах людей. Люди несли хоругви. Матери поднимали на руках детей. А их убили.

Юрий продолжал:

— Это случилось 9 января. 9 января — навеки день позора царя. Давай размножим эту листовку. Надо много таких листовок… — онемевшее от мороза лицо Чекина было багрово.

— Откуда этот листок в парту ко мне попал? — недоумевал Иван.

— От партии социал-демократов, — гордо ответил Юрий.

Иван, чтобы не показать своего невежества, не спросил, что это за партия. Он понимал, что слова листовки — справедливые слова, и предложил:

— Пойдем ко мне и сразу начнем переписывать.

Уединившись в комнате Ивана, они до полуночи размножали листовку. Чувство отваги переполняло обоих.

Теперь ежедневно друзья бродили по городу и где-нибудь обязательно наталкивались на толпу рабочих, перед которыми какие-то люди рассказывали о приказе царя стрелять в мирную демонстрацию, о том, что необходимо требовать от заводчиков восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы. Ивану казалось, что они говорят так смело только потому, что прочитали их листок. Юноши весело переглядывались. А увидя на заборе свежую листовку, снимали ее, прятались в комнатке Ивана, переписывали, а ночью расклеивали на заборах.

Листовки не всегда были понятны Ивану. То призывали к восстанию. Иван вспомнил Верхотурье, Кликун-Камень, который отражал кандальный звон, вспоминал арестанта со вдавленным лбом, которому отдал сапоги, и уверенно выводил: «Долой самодержавие!», «Долой царское правительство!» А то вдруг листовки звали всех к примирению: «Довольно крови!» Эти листовки были написаны каллиграфически, от руки. И также казались ему правильными. Но как прогнать царя без крови? «Небось уцепится за трон, с места не сдвинуть. А жандармы убивать рабочих пойдут…»

От противоречий кружилась голова. Иван стыдился своего невежества.

…По-весеннему грело солнце, пробуравливало сугробы. Плотно слежавшийся снег подтаивал и снизу, кое-где сверкали первые лужицы. Голые деревья качались под ветром. Слышался крик птиц над бурой, словно вспотевшей, землей.

Где-то здесь недалеко, в Мотовилихе, сейчас идут митинги, открывают людям глаза. Трудно разобраться Ивану в том, что слышал он. Одни выступали за союз рабочих с крестьянством в революции, другие — против этого союза и вообще против власти пролетариата, за мир с либеральной буржуазией. Находились люди, которые и на митингах выкрикивали лозунги листовок «Довольно крови!». Их называли меньшевиками.

Иван исхудал и вытянулся. Кирилл Петрович как-то сказал:

— Много занимаетесь с Юрием… Тебе, Ванюша, надо больше быть на воздухе, больше спать… — Кирилл Петрович вздохнул. — А у меня забота. Наденька прибегала… Ее муж снова пьет… И плачет она, бедная, плачет!

Иван рассмеялся:

— А вы знаете, Кирилл Петрович, что здесь сейчас идет забастовка в железнодорожных мастерских?

— Еще бы мне не знать? По всему городу митинги! Но какое отношение это имеет к тебе? Тебе надо учиться!

Кирилл Петрович сердился. Иван не мог сдержать смеха: да, конечно, все эти митинги и забастовки не имеют к нему, Ивану Малышеву, никакого отношения! Да знал бы Кирилл Петрович о той радости, какую испытывал Иван, сидя по вечерам а своей комнате и выводя четким почерком призывные слова обращений к железнодорожникам! Это он вместе с ними требовал восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, вежливого обращения с людьми!