Далеко на горизонте обозначается черточкой силуэт корабля. Конечно, это всего-навсего рыбачий сейнер, но мне он кажется сторожевым кораблем. И, точно отгадав мои мысли, ко мне подходит один из спутников.

Он подносит к самому моему лицу раскрытую ладонь. На ней все те же острые и ржавые шипы проволоки. Почему он держит ладонь так близко от моих глаз? Может быть, думает, иначе я не рассмотрю их? Но я отлично рассмотрела.

— Скажи, войны не будет? — спрашиваю с такой надеждой, как будто лично от него зависит — будет или не будет.

— Войны не будет, — говорит человек, прошедший через войну.

И я ему верю.

Они не рождаются, как плод чистой фантазии, из ничего, на голом месте. Они возникают, когда уже есть какой-то толчок. Аналогичный, но более бледный случай, незаконченный эпизод, которому легенда придает только нужную, жгучую форму…

Чем больше я думаю над тем, как рождаются легенды, тем больше вспоминаю, сколько же их пришлось услышать! Легенда о том, что тополь у Кутузовского фонтана посажен самим полководцем. Вернулся на место своего ранения, где был молодым и беззаботным. Вернулся и посадил тополь. Легенда о том, как винодел Околелов, нынешний Герой Социалистического Труда, сам выпускал из массандровских подвалов красную, как кровь, речку вина и стоял над нею, сглатывая слезы. А потом одним из первых, военным человеком, вошел в Ялту и бросился опять сюда же к Массандровской балке, по которой в сорок первом с гор в море тек красный поток… Легенда о том, что Виктор Иванович Соловьев, впоследствии известный хирург, летом 1942 года будто бы пристукнул лопатой немца, собравшегося его расстрелять.

Из всех случаев, когда я шла по следам легенды, прежде всего мне хочется рассказать вот о чем. Легенде о Кузнеце и Марии не одна сотня лет. Однако я встретилась с истоком ее.

Легенда рассказывает, как у подножия горы Демерджи, которая называлась тогда еще не Демерджи (кузнец), а Фуна (дымная), жил чернобородый человек, нрава мрачного, но хороший мастер. Однако свое мастерство он продал захватчикам: стал ковать для них оружие. А когда усовещать его из родного села пришла добрая и красивая девушка Мария, кузнец убил ее. Сам же гневом богов или природы был превращен в камень, камнями стали все его злодеи-подручные…

Такова канва. Побывав в Долине Привидений, в ущелье, с которого начинается первый подъем на Демерджи, вы согласитесь: действительно, тут самое место родиться легенде. Кого-кого вы не отгадаете или не домыслите в причудливых каменных фигурах. Вон спина женщины, несущей кувшин, а это злой карлик. Глаза разбегаются, но ни одна фигура пока не объясняет, почему родилась именно эта легенда о кузнеце. Не о каждом предателе ведь она возникает? И почему легенда заговорила не только о нем, но и о прекрасной девушке?

Сойдя с автобуса, который довез вас до Лучистого, подойдите к подножию горы в том месте, где окончил свой путь давний обвал, видный и с троллейбусной трассы. Вокруг цветет шиповник, и трава еще высока и нежна по-весеннему. Поют птицы, первобытно, пряно пахнет утро, в черенках листьев травы блестит роса, ползет с моря туман… Посмотрите туда, в сторону моря. Видите?

Девушка полулежит, прислоняясь к скале. Ее голова прелестна и легка, и никакие мысли о камне в первую минуту не приходят на ум. Вы видите косу, легкую кисею накидки, выпуклый, чистый лоб… Вы чувствуете безмятежную отрешенность ее позы, спокойствие, которое осознает, что перед ним вечность…

А рядом — человек в бурке пытается уйти прочь от места преступления. И хорошо видно: совесть его нечиста, дух мрачен и смущен. Все так четко, так определенно в этих фигурах, что становится ясно: увидевший такое просто не мог не дать волю фантазии, не объяснить еще раз самому себе и последующим: предательство никогда не остается безнаказанным — помните это!

Что касается легенд нашего времени, я расскажу об одной.

Как-то мы ехали в поселок Счастливое на строительство водохранилища. Шофер, весело и лихо крутивший баранку, вдруг повернул ко мне лицо, кивнул на белые лбы скал, выбрал самую высокую и сказал:

— Вот отсюда во время войны наш партизанский разведчик прыгнул, от расстрела уходил. И, представьте, жив остался, добрался до отряда: так и так, мол, немцы деревню окружили, жителей хотят уничтожить…

— Спасли жителей?

— Македонский спас, партизанский командир. Успел.

В то лето в поездках я еще не раз слышала о человеке, прыгнувшем со скалы. Только скалу каждый раз показывали другую.

Потом, когда я прочла книгу Македонского "Пламя над Крымом", я поняла: речь шла о мальчишке, пареньке 14 лет Толике Сандулове и о поселке Чаир.

Трагедия Чаира была одной из первых и одной из самых страшных лесных трагедий в Крыму. В маленьком селе возле Бешуйских копей жили люди, помогавшие партизанам и дававшие им кров в тяжелую первую партизанскую зиму.

Варили для партизан узвар из сухих фруктов, пекли ячменные, клеклые лепешки, отрывая последнее от себя, от детей. В такие ночи почти над каждой мазанкой Чаира стоял осторожный столбик дыма… Но нашелся предатель, и однажды двести пятьдесят эсэсовцев ворвались в Чаир на танкетках. Они погнали жителей к обрыву расстреливать. Анатолий Сандулов и Сеня Заяц спрыгнули с обрыва, а когда в них стали стрелять, притворились мертвыми. Под трупами они пролежали до вечера, вечером пришли в отряд Македонского…

Легенда подхватила рассказ об их спасении и придумала утешительную концовку. И вот бродит эта легенда, а вместе с тем существует не то чтобы позднейший точный пересказ, но акт, составленный и подписанный очевидцами тех событий, командиром 4-го партизанского отряда Калашниковым, комиссаром Фартушным, жителями поселка П. П. Олейниковым, А. П. Кузнецовым, Г. К. Лелекой, А. Е. Сандуловым, А. Е. Сандуловой и так далее.

Казалось бы, что за странность — составлять подобный акт, когда фронт на востоке и час возмездия далек? Не маячит впереди? Я горжусь, что принадлежу к тому народу, который и в самое гиблое время точно знал: возмездие придет, надо учесть, засвидетельствовать все зверства, чтоб потом кому бы то ни было не удалось сбросить их со счетов, сделать вид, будто не так уж страшен фашизм, как его малюют.

Однако вернемся к легенде. О ней и о том, что легло в ее основу, я говорила с Михаилом Федоровичем Самойленко, бывшим комиссаром, а потом, в мирной жизни, парторгом у Македонского в совхозе «Коктебель». Самойленко рассказывал, как лежали убитые, разбросавшись вширь, как будто перед смертью они хотели взяться за руки или обнять землю, на которую упадут. От домов почти ничего не осталось: деревянное сгорело, а глиняные стены осели на фундаменты. По улице вели грубые, сорвавшие снег и дерн следы танкеток. Выли собаки пустынно, жутко. Было темно, по небу одна за другой гнались узкие, как рыбины, хищные тучи. Из них сыпалась крупка.

— Андреич, гляди, — комиссар тронул командира за плечо, показал в сторону. Там, в колее, припав к ней сухим белым лицом, лежал старик, а рядом трехлетний мальчик. Старик был бос, мальчик держал в руках большой шерстяной носок.

— Обуться деду нес. Выгнали, видно, кто, в чем стоял.

Вот так было в жизни, что и засвидетельствовано актом от 2 февраля 1942 года. А сердце ищет утешения. Сердце признает, конечно, утешение в самой главной справедливости — в общей нашей победе над фашизмом. Но ему, сердцу, надо еще, чтоб в виду этих отвесных скал над кудрявым лесом можно было сказать:

— Отчаянной души был тот разведчик. И Македонский — отчаянной души человек — пришел, вы поверите, всех отбил у карателей…