Кроме государственных школ создавались и частные. Ими нередко руководили видные ученые. Их ученики, обычно молодые аристократы, жили у них в доме. Монатырские школы были сравнительно редки и предназначались, как правило, для тех, кто намеревался постричься в монахи данного монастыря.
Видное место в составе византийской интеллигенции занимали медики. Сохранилось описание одной констанинопольской больницы XII в. В ней было пять отделеий, в том числе специальное — гинекологическое; общее число коек достигало пятидесяти; на каждое из отелений полагалось по два врача, не считая помощников и служителей. Все врачи делились на две смены, чередовавшиеся каждый месяц. На их обязанности лежал также и прием приходящих больных. Врачи получали жалованье деньгами и продуктами, пользовались беслатной квартирой, освещением и лошадьми, но зато им возбранялась частная практика, если только на то не последует специального распоряжения императора. При больнице была создана и медицинская школа.
Технической интеллигенции в нынешнем смысле слова в Византии не существовало. Математикой, физикой, астрономией занимались, как правило, те же ученые, которые исследовали богословские и философские проблемы. Естественнонаучные занятия ограничивались по пре-пуществу переписыванием и изучением античных авторитетов: Евклида, Диофанта и многих других. Арифметика, геометрия и астрономия входили в круг высшего образования. В IX в. своими математическими познаниями славился далеко за пределами империи митрополит Солуяскнй Лев, получивший прозвище Математик: он собрал большую библнотеку, включавшую сочинения Архимеда, Евклида, Птолемея; по-видимому, он первым применил буквы в качестве алгебраических символов. В XII в. византийцы, как можно судить по рукописи со схолиями к Евклиду, стали употреблять арабские цифры, и но исключено, что Леонардо Пизанский, посетивший Византию и, по его собственным словам, беседовавший там со многими учеными, заимствовал там эту новую систему цифр.
К византийской интеллигенции должны быть причислены также каллиграфы (профессиональные переписчики книг), тавуларии (составители деловых документов), правоведы, архитекторы, военные инженеры, астрологи, ораторы, писатели...
Византийская интеллигенция (за исключением медиков) не имела постоянных источников дохода, и византийские «мудрецы» вечно жаловались на нищету, на отсутствие хлеба и книг. Евстафий Солунский скорбел о том, что интеллигент не может заработать на жизнь своими руками, как ремесленник, и что ему не остается ничего другого, как надеяться на государственные выдачи или на подарки. Действительно, карьера интеллигента в Византии завершалась обычно поставленном на какой-нибудь церковный пост, который обеспечивал твердый доход; или же приходилось искать покровительства императора либо вельможи, превращаясь в придворного панегириста.
Экономическая нестабильность сопровождалась и моральной зависимостью. В условиях строгой подцензурности деятельность византийского интеллигента поневоле становилась официозной. Ученый был здесь прежде всего истолкователем традиционных богословских доктрин, оратор — составителем похвальных слов в честь императора и патриарха, поэт восхвалял подвиги государя и его полководцев, а историку надлежало делать то же самое, только в прозе. Иоанн Мавропод, современник Константина IX, написал историческое сочинение, в котором он не дохвалил царствующего государя и вызвал тем самым его неудовольствие, — хронику Мавропода приказано было уничтожить. Византийским интеллигентам всегда грозило обвинение в нарушении благочестия: одним удавалось доказать свое правоверие, обливая бранью дорогих их сердцу писателей и философов древности; других ждали суд, анафема, заточение в монастырь. Иной раз не помогало и отречение от своих убеждений: напрасно богослов Евстратий Никейский отказывался от «заблуждений», напрасно уверял, что сочинения, подвергнутые разносу критиками, — не более, как похищенные у него черновики, содержащие невыправленные формулировки, — церковный собор 1117 г. объявил его учение ересью.
И все-таки византийская интеллигенция находила в себе мужество для скепсиса и для критики. Это критика принимала форму намеков и туманных аллюзий, где ничего не было сказано прямо, но все было понятным; она камуфлировалась трезвоном восхвалений, за которым еле заметно проступало неодобрение. Но византийский читатель умел отличать текст и затекст, трафаретные клише и собственное суждение пишущего. И византийские судьи тоже умели это отличать, отчего, например, Михаил Гли-ка (Сикидит), осмелившийся в верноподданнейшем послании осмеять страсть императора Мануила I к астрологии и гаданиям, был ослеплен и брошен в темницу.
Не менее противоречивым, двойственным было положение константинопольского купечества и ремесленников. С одной стороны, они представляли собой привилегированную социальную группировку: они имели гарантированные заказы двора, армии, столичных вельмож; государство привлекало в Константинополь иноземное купечество, доставлявшее необходимое сырье, и оберегало в столице интересы членов коллегий. С другой стороны, государство облагало ремесленников и купцов пошлинами и подвергало производственный процесс мелочному надзору. Византийское государство сохраняло в силе нормы римского права, содействовавшие товарному обращению, — но ни один купец или ремесленник не был защищен от произвола государственных властей.
Нестабильность в положении городских мастеров приводила к тому, что они стремились оставить свое ремесло ради включения в состав элиты — служилой знати. Принцип вертикальной подвижности оставлял им для этого большие возможности: в частности, титулы в Византии продавались. Покупка титула не была помещением капитала в надежде извлечь из него высокие проценты — она имела социальный смысл: приобретя титул, человек поднимался на иную ступень общественной лестницы.
Таким образом, наиболее энергичные, наиболее удачливые элементы в среде константинопольских мастеров постоянно покидали эту социальную группировку с тем, чтобы стать чиновниками. И еще в одном отношении константинопольское ремесло и торговля испытывали развращающее воздействие византийских порядков: самая их привилегированность сковывала предприимчивость мастеров, они привыкали жить под защитой императорских привилегий, и когда в XII в. им пришлось столкнуться с соперничеством энергичных купцов из молодых республик Италии, константинопольцы не выдержали борьбы.
В XII в. в Константинополь проникает большое число венецианских, генуэзских, пизанских купцов. Византийским земельным собственникам оказывается выгоднее иметь дело с ними, нежели с греческими торговцами. Несмотря на ряд столкновений, на организованные погромы итальянских факторий, иноземное купечество все прочнее обосновывается в столице империи. Пройдет еще немного времени, и венецианцы окажутся среди самых активных организаторов крестового похода против Константинополя и постараются взять в свои руки и земли, и торговые пути империи.
Привилегированность и подконтрольность константинопольского ремесла принесли в конечном счете опасные плоды.
Благоприятное географическое положение Константинополя также обратилось в конце концов в свою противоположность. Он рано сделался крупнейшим международным торговым центром, но был сравнительно мало связан с внутренним рынком собственной страны: здесь не было реки, которая бы открывала константинопольским купцам путь в глубь своего государства. Упрочение провинциальных городских центров не влекло за собой экономического сплочения страны — напротив, оно оказывалось опасным для Константинополя, подрывало его монопольное положение.
Помимо купцов и ремесленников в византийских городах существовал еще слой мелких земельных собственников. То были люди обеспеченные, но недостаточно состоятельные, чтобы попасть в ряды знати. Их крошечные поместьица обрабатывали один или два наемника, а хозяин появлялся в деревне обычно лишь в пору уборки урожая. Все остальное время он жил в городе, в приятном ничегонеделании, и это сближало таких горожан-землевладельцев — если не по материальному статусу, то по их общественной психологии — с многочисленным в Византии городским плебсом.