Расторжение брака, которое еще в VI в. осуществлялось по добровольному согласию, с течением времени (под несомненным влиянием христианства) было так же формализовано, как и бракосочетание: развод стал допустимым только при определенных, законодательно предусмотренных условиях. Римское право не создавало препятствий для человека, намеревающегося вступить в брак после развода и тем более после смерти супруга: византийское право, напротив, только терпело второй брак и накладывало церковное наказание на вступающего в брак в третий раз ( Об эволюции семьи в Византии см. Н Нunger. Сhristliche und Nichtchristliches im byzantinischen Eherecht.— "Ostеrrеiсhi sсhеs Аrchiv fur Kirchenrecht", Вd. 18, 1967, 8. 305—325. ).

И имущественные отношения в семье стали прочнее. Согласно римскому праву, в основе имущественных отношений супругов лежал принцип раздельности, и муж оставался фактически лишь простым пользователем (на время брака) приданого, принесенного женой. Это было естественным в легко расторжимом семейном союзе. Византийское право, напротив, рассматривало имущество супругов как в известной степени слитое.

Византийская официальная доктрина восхваляла брак, объявляя его великим и ценным даром божьим, и все таки конструкция семейно-брачных отношений оказыва лась непоследовательной и противоречивой. Во-первых, христианская мораль расценивала целомудрие как добродетель и ставила безбрачие выше брака. Во-вторых, иллюзорная независимость семьи сразу же обнаруживалась при ее столкновении с государством: святость брака и его нерасторжимость превращались в ничто, если брачный союз по какой-либо причине представлялся государю нецелесообразным. Имущественная стабильность семьи также оказывалась сомнительной, ибо после смерти ее главы часть имущества нередко конфисковалась или наследникам приходилось уплачивать солидную пошлину.

По-видимому, на рубеже XI и XII столетий в природе византийской семьи стали соврршаться какие-то перемены. На адюльтер и внебрачные связи смотрят в XII в. (во всяком случае, в вельможных кругах) снисходительно, более того — с известным одобрением, а незаконных детей практически приравнивают к потомству от официальных супругов. Женщина, которую еще в XI в. нередко держали взаперти, во внутренних покоях, пробивает себе путь к образованию и общественной жизни. Биограф Айны Комниной, известной византийской писательницы, передает эпизод, очень показательный для изменения отношения к женской образованности: еще родители Анны были против увлечения дочери книгами, но ее муж уже принадлежал к «новому поколению» и сам руководил чтением молодой женщины.

В XII в. константинопольские аристократки покровительствуют ученым, а те в свою очередь посвящают знатным меценаткам не только стихи, но и трактаты по астрономии. Женщины потянулись и к политической деятельности: надменная Анна Далассина, мать Алексея I, фактически управляла страной, раздавала жалованные грамоты; дочь Алексея Анна плела интригу, стараясь возвести на императорский престол — в обход брата — собственного мужа Никифора Вриенния, историка и полководца; Ирина, невестка Мануила I, публично похвалялась своей оппозиционностью. Созданный Продромом образ властной матроны, держащей под каблуком своего мужа, был, видимо, актуальным для того времени.

Другая тенденция этого столетия — упрочение родственных связей , выходящих за пределы малой семьи. Семью ощущают теперь как часть целого — рода. Фамильные имена, которые практически не существовали в VIII— IX вв., теперь становятся все более распространенными, во всяком случае в среде знати. Правда, передача фамилии осуществляется весьма своевольно: человек может принять фамилию матери или даже бабки, два родных брага могут носить разные фамильные имена. И все-таки аристократические «кланы» становятся с конца XI в. политической реальностью: именно в это время оформляются аристократические роды Комнинов, Палеологов, Кан-такузинов, которые уже не сходят с исторической сцены до самого конца существования империи.

Тенденция к упрочению семейных связей обнаруживается особенно наглядно при сопоставлении семьи с другими социальными клеточками византийского общества. Сельская община была здесь довольно рыхлой. Ее общинные угодья составляли скорее резервный фонд деревни, нежели экономическую основу совместного хозяйствования. Переделов не было. Сады, виноградники и поля, окруженные оградами, окопанные канавами, не подчинялись принудительному севообороту. Сами природные условия горной страны, где земли для обработки не образовывали сплошных массивов, а были разбросаны по каменистым склонам, где крестьянский надел разделялся на мелкие доли, способствовали экономическому разобщению общины.

Общность византийской деревни осмыслялась не столько как связь всех односельчан, сколько как совокупность межсоседских связей. Не односельчанин, а непосредственный сосед пользовался определенными правами на чужой участок: сосед имел право рубить там дрова, пасти скот, собирать каштаны. Более того, соседи получали так называемое предпочтение, или право на преимущественную покупку: при продаже надела крестьянин обязан был предложить его прежде всего родственникам, совладельцам и соседям, и только после их отказа мог продать землю постороннему лицу.

Своеобразной особенностью сельской корпоративности в Византии было наличие так называемых прав на чужую собственность. Так, в разрез с римскими нормами византийский крестьянин, насадивший плодовое дерево или виноградник на чужой земле, признавался собственником этих насаждений. Между собственником дерева и собственником земли устанавливались связи особого рода: внешне они представали как частнособственническое соглашение, но в сущности своей были отрицанием частнособственнической исключительности.

Подобная ячеистая организация византийской сельской общины отнюдь не означала отсутствия в ней общности — просто эта общность конструировалась на иной основе, нежели в классической средневековой марке к северу от Дуная. Византийская община, основанная на соседски-родственных связях, могла даже в известных условиях оказаться более устойчивой, более долговечной, нежели германская марка.

В X в. византийское законодательство опиралось именно на право предпочтения для защиты крестьянства от посягательств «могущественных лиц». А вместе с тем сама община была использована государством в его административных, судебных и фискальных интересах. Общинники привлекались для всякого рода складчин, для совместного выполнения повинностей; сообща представали крестьяне перед лицом правосудия, принуждаемые в силу круговой поруки отвечать за поджигателей; на соседей возлагалась обязанность уплаты податей за выморочные участки.

Аналогом соседской общины были в городах торгово-ремесленные коллегии — объединения мастеров одной профессии. В одном отношении коллегия отличалась от сельской общины: хотя она не организовывала ремесленного производства, она осуществляла за ним контроль более эффективный, чем сельская община за земледельческим производством. Размер мастерской, число подмастерьев и их оплата, качество продукции, норма прибыли — все это регламентировалось византийскими коллегиями X в., как позднее регламентировалось и западноевропейскими цехами.

Ремесленная корпоративность если не подрывалась вовсе, то во всяком случае ослаблялась под действием двух противоположных, нам уже знакомых сил: относительной автаркии мастерской-эргастирия (поля деятельности отдельной семьи) и придирчивого надзора государства. Раб, ученик и наемник-подмастерье (грань между учеником и подмастерьем была в Византии очень неопределенной) включались в домохозяйство. Они не только работали вместе с хозяином, но и питались в его доме. Ученик мог стать мастером, и подмастерье мог жениться на владелице эргастирия, но принципиальной необходимости превращения подмастерья в самостоятельного ремесленника или торговца византийские обычаи не предусматривали. Иначе говоря, византийская коллегия X в. — не объединение мастеров, подмастерьев и учеников, не всеобъемлющая корпорация людей одного ремесла, но союз владельцев эргастириев.