Подобно тому как сельская община распадалась на соседски-родственные группки, и ремесленная коллегия допускала образование сообществ, т. е. ограниченных связей внутри нее, охватывающих лишь часть коллегии и уже в силу этого разрывающих ее ткань. Упрочение таких компаний-сообществ внутри коллегии подтачивало ремесленную корпоративность и содействовало усилению автаркии отдельного эргастирия.

Государственный контроль за коллегией проявлялся в том, что продукция части ремесленников сдавалась на государственные склады, что другая часть мастеров привлекалась к выполнению государственных повинностей, что коллегии были поставлены под надзор чиновников и принуждены участвовать в парадных церемониях. Государство брало на себя наказание мастеров за нарушение связанных с производством правил, а вместе с тем использовало аппарат коллегий для пристальной слежки за поведением ремесленников и торговцев.

После XI столетия мы практически ничего не слышим о константинопольских коллегиях: возможно, что в XII в. они исчезли. Во всяком случае, Николай, митрополит Мефонский, писал в это время, что человека, обладающего каким-либо навыком или ремеслом, не ограничивают тем или иным местом или делом, — формулировка эта противоречит принципам цеховой регламентации. Известно также, что в эту пору человек, имевший меняльную лавку, мог продать ее кому угодно: ни о каком контроле со стороны коллегии и речи не было. Однако в провинциальных городах ремесленные организации известны еще в XIV столетии.

Но если константинопольские коллегии перестали существовать в XII в., контроль за ремеслом не исчез. По-прежнему сохранялись правила, обязательные для ремесленников; по-прежнему изделия, сработанные вопреки правилам, трактовались как «поддельные». Контроль этот осуществляло государство само, без посредничества коллегий.

Общественной группой особого рода был монастырь. Его функционирование определялось не только социальными и экономическими стимулами, но и религиозными потребностями. В идеале монастырь должен был явить собой недостижимую в реальных, земных отношениях форму человеческого общения. Это была социальная группа, отрицающая все «земные» социальные связи и все же построенная из тех же земных элементов.

Византийские монастыри были невелики: 10—20 монахов считалось нормальной численностью братии. Физический труд продолжал оставаться обязанностью византийских иноков, тогда как на Западе уже Бенедикт Анианский на рубеже VIII—IX вв. освободил монахов от сельскохозяйственных работ, а клюнийцы еще последовательнее отвергали ручной труд. Р1 все же византийский монастырь — не трудовая община, не подобие сельской общины или ремесленной коллегии: монашеская «теория» и «практика» (размышления о божестве и церковный обряд) заполняли в первую очередь время братии, труд же, хотя и оставался, оставался на периферии монастырской деятельности. Благосостояние монастыря создавалось, как правило, вне его — трудом зависимого населения, доброхотным подаянием или передачей монахам известной доли налоговых поступлений.

Идеалом византийского монашества в X—XII вв. была киновия, общежительная обитель. Относительно слабой корпоративности в реальных общественных отношениях, казалось бы, противостояла тенденция к религиозной сплоченности в монастыре. В то время как семья постепенно упрочивалась, превращаясь в основную хозяйственную и социальную клеточку византийского мира, «семейная» форма монашества — келлиотство — отходила на задний план.

Но общежительная сплоченность оказывалась в XII в. лишь идеалом монашества. То, что византийцы называли киновией, практически не было общежительством. Живший в XII в. юрист Феодор Вальсамон, приведя отрывок из постановления императора Юстиниана I относительно киновий, замечает, что в его время эта форма монастырского устройства почти не сохранилась: монахи мужских обителей не жили совместно, и только в женских общежительных монастырях еще встречались совместные трапезы и общие дормитории. И что особенно показательно, Вальсамон противопоставляет византийские порядки латинским: на Западе, по его словам, монахи и ели, и спали совместно.

Вопреки принципу нестяжательства византийский монах мог иметь личное имущество. Не было среди братии и идеального равенства — наоборот, в византийских монастырях обнаруживаются разнообразные градации и соответствующие им формы подчинения. Градации могли гиждиться на внутреннемонастырских принципах (по административно-хозяйственным функциям или по степени «совершенства»), но могли отражать и мирское социальное членение: так, устав монастыря Илиу Вомон предусматривал случай, когда постригается человек высокого общественного статуса, привыкший к изнеженной жизни и с трудом переносящий скудость монастырского быта, — ему игумен может разрешить в нарушение монастырских правил держать служителя-монаха, особенно если вельможный инок приносит обители пользу то ли своим высоким положением, то ли щедрым вкладом.

Слабость монашеской корпоративности в Византии проявляется еще в одном обстоятельстве. XI и XII столетия были на Западе временем образования монастырских конгрегации и орденов. Ничего подобного этим орденам византийское монашество не создало: в принципе в Византии существовало единое монашеское сословие, а практически каждый монастырь являлся самостоятельной об-щяной. Межмонастырские связи возникали здесь как индивидуальные связи между двумя конкретными монастырями, основанные на видимости договора или вещного права: монастырь мог быть собственником другого монастыря или пользоваться в нем какими-либо привилегиями. Возникали в Византии и территориальные объединения («конфедерации») монастырей, среди которых особенно известен союз монастырей на Афоне. Афонские обители были самостоятельными, хотя и обладали элементами экономической общности, напоминавшей коллективную собственность византийской сельской общины. Существовало на Афоне и общее управление, возглавляемое так называемым протом, однако власть прота была ограничена, и его влияние заметно уступало влиянию игуменов главнейших монастырей. Сплоченностью западных конгрегации Афонская конфедерация не обладала.

Слабость монастырской корпоративности дополнялась подчиненностью монастырей государственной власти. Правда, в монастырских уставах и жалованных грамотах монастырям постоянно подчеркивается их свобода и самовластность, их независимость от императора, патриарха и вельмож. Однако вопреки этим звучным формулам действительная автономия византийских монастырей весьма проблематична. Судебного иммунитета монастыри (во всяком случае, до XIV в.) не имели, а податные привилегии были обычно ограниченными и подлежали пересмотру по инициативе государственной власти. Хотя теоретически собственность монастырей считалась неотчуждаемой, государство неоднократно осуществляло конфискацию монастырских владений.

И в экономическом отношении византийские монастыри не были столь самостоятельными, как западные аббатства, превратившиеся уже в IX в. в крупных собственников, удовлетворявших потребности монахов за счет своих земель и крестьянской ренты; у византийских же монастырей даже в X—XII вв. чисто вотчинные доходы составляли далеко не самый важный источник существования. Многие обители получали так называемые солемнии — выдачи деньгами или продуктами из казны. Политическим результатом этих щедрот было, разумеется, установление над монастырем прямой власти государства.

Византийский город также представлял собой общину особого рода — к сожалению, мы очень плохо знаем его внутреннее устройство. В самом общем виде о политической самодеятельности горожан писал Евстафий Солунский; по его словам, человека, занимающегося общественной деятельностью, видят площадь и городской совет; к нему приходят десятки тысяч (!) людей, чтобы посоветоваться о всевозможных делах — о браке, о торговле, о контрактах. Кекавмен обращал внимание на другую сторону общественной жизни города: горожане как целое обладают определенной силой и в состоянии оказать воздействие на судопроизводство. Он опасается «толпы», которая может выступить с обвинениями, и вместе с тем сам рекомендует искать поддержки «всех», если опасность на суде угрожает «хорошему человеку». И еще один пример: в речи перед евбейцами Михаил Хониат рассуждал о том, что в прежние времена у варваров собрания были крикливее, чем у галок, а греки даже на войну шли в молчании; теперь же все переменилось: кельты, германцы и италийцы собираются на сходки в порядке и благолепии, тоща как греки, чье воспитание должно было бы научить и красноречию, и поведению, просто беснуются и на беспорядочных сходках рассматривают общие дела. Оставим в стороне сравнительную оценку, данную Михаилом Хониатом: убеждение, что «у нас» все хуже, чем «у них», встречалось во все времена, как и противоположное убеждение. Важно другое: сходки горожан представляются нормальным институтом и оратору, и его слушателям.