Опять и опять мысли инженера возвращались к трещине на плите. Он перебирал всех своих сотрудников, вспоминал людей, которые посещали опытное поле за последние дни. Загадка оставалась неразрешимой. Здесь он хорошо знал всех, кроме Кучинского и техников, вчера прилетевших из Москвы. Остальные сотрудники работали у Курбатова целый год. У них было сколько угодно возможностей еще раньше отколоть кусок плиты. Но поле оставалось целым, без единой трещинки. Кучинского здесь не было целую неделю. Он должен приехать только сегодня. А трещина в плите могла появиться лишь за последние четыре дня, потому что до этого Курбатов подробно осматривал восьмой сектор. Значит, не Кучинский. А кто же? Большинство улик против Багрецова. Возможно, и друг его не безгрешен.

«Нет, надо вызвать Михайличенко», — решил, наконец, Курбатов. И в ту же минуту невольно подумал: пусть бы она лучше доказала старение курбатовских плит, чем вину человека. Перед глазами встало бледное, растерянное лицо Багрецова и взгляд его, полный горечи и обиды.

На Димку сильно подействовала ночная история. После того как вместе с Бабкиным он получил задание и проверил аппараты, он вдруг почувствовал себя скверно и слег. Поднялась температура, кружилась голова, ничего не хотелось есть. Вообще с Димкой творилось что-то непонятное. Бабкин объяснял его болезнь ночной простудой. К тому же солнце нажгло голову, ведь Димка все утро ходил без шляпы. А солнце в этих краях серьезное, с ним надо вести себя умеючи.

Техникам отвели маленькую комнатенку, где стояли три кровати, — одна из них была уже занята практикантом, — стол, стулья. Собственно говоря, больше ничего и не требовалось.

Бабкин уложил друга в постель, достал градусник и приказал каждые два часа измерять температуру. Кто его знает, может, у Димки какая-нибудь тропическая малярия. Хотел было Тимофей доложить «по начальству», что тут один больной объявился, но Димка категорически запротестовал:

— Ты что? С ума сошел? Курбатов подумает — притворяюсь. Разжалобить его хочу.

Пришлось согласиться. «Эх, Стеши здесь нет, — с сожалением подумал Тимофей. — Она бы живо его на ноги поставила». Тимофей, как многие влюбленные, верил в необыкновенные возможности своей подруги, — никаких врачей не надо. Он неловко поправил у Димки простыню и, пробормотав несколько ободряющих слов, ушел. Необходимо было срочно оборудовать монтажный стол, который техникам выделили в общей измерительной лаборатории.

Оставшись один, Багрецов сбросил простыню, открыл окно. Сразу же пахнуло жаром, будто из печного отдушника. До этого в комнате было прохладно — работала холодильная установка. Электроэнергии много, куда ее девать.

Вадим снова лег на кровать, стараясь ни о чем не думать, и даже задремал.

— Привет болящему соседу, — послышался веселый голос за окном.

— Кто там? — спросил Вадим, вынимая градусник.

— Бледнолицый брат твой.

— Кучинский?

— А кто же? Собственной персоной. Лежи, лежи, старик. — Кучинский предупредил его движение, заметив, что Вадим хочет приподняться. — Приду сейчас. Потреплемся. Как там в Москве? — И, не дожидаясь ответа, исчез.

Откровенно говоря, Багрецова не радовала эта встреча. Он знал, что в комнате живет какой-то практикант, но фамилии его не называли. И вдруг — Жора Кучинский! Его-то Вадим знал хорошо. Жили в одном доме, квартиры — через площадку.

— Будь здоров, старик, — открывая дверь, воскликнул Жора, бросил чемодан на кровать и направился к Вадиму, раскрыв объятья. — Рад, старик, тебя видеть.

Багрецов увернулся.

— Не тронь меня, — грипп.

— Эк тебя не во-время угораздило! Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Костюмчик-то здорово пострадал? — озабоченно спросил Жора присаживаясь.

— Как будто бы, — нехотя ответил Вадим. — В Москве отдам в чистку.

— Зачем в Москве? Ведь я только что из Ташкента. Павел Иванович просил получить кое-какое оборудование. Семь ящиков привез. Скоро опять погулять отпрошусь. Могу, старик, и костюмчик твой захватить. Да не беспокойся, мне это раз плюнуть. В химчистке знакомая девочка.

— Ей сколько лет? Пять?

Кучинский рассмеялся, показав золотой зуб.

— Шутишь, старик. Двадцать с хвостиком.

— Значит, девушка, а не девочка. И потом, какой я старик? Не люблю я… пошлого жаргона.

Язвительно хмыкнув, Кучинский обиделся:

— Куда уж нам! Не то воспитание.

Багрецов смотрел на этого самодовольного розовощекого парня, который ездил по делам в длиннополом зеленом пиджаке, в брюках сиреневого цвета, в узорчатых туфлях, сплетенных из тонких ремешков, видел весь его подчеркнуто «светский лоск», который он умело скрывал от товарищей по институту (зачем гусей дразнить? «Стиляги» сейчас не в моде), смотрел на гладкую его прическу с пышным чубом, который тщательно зализывался, едва Жора переступал порог института, и в душе Вадима поднималось еле сдерживаемое раздражение.

— Скоро опять поедешь? — спросил Вадим, силясь подавить это неприязненное чувство.

— Спрашиваешь! Через пару недель. Все отдыхают, а я что, рыжий? Тоже надо проветриться.

— Устал?

Кучинский аккуратно подтянул узенькие брюки, выставив напоказ пестрые носки.

— Нечего подкалывать, старик. Право на отдых. Не придерешься. Ты, конечно, презираешь общество, а я…

— Погоди, о каком обществе ты говоришь? — перебил его Вадим.

— Наше, институтское. Помнишь, я тебя знакомил? Ты же знаешь Мишу Вольского, Майю, Элю, Витюшу…

— Ах, вот ты о ком. Тогда продолжай.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Просто ни ты и ни Эля, даже ни Витюша для меня не являются примером, — равнодушно ответил Вадим и перевел разговор на другую тему. — Тебе нравится Ташкент?

— Не совсем. Но я хочу досконально узнать, как там люди живут.

— Из любознательности?

Усмешка искривила пухлые губы Кучинского.

— Тебе хорошо говорить. В Москве зацепился. А я нарочно с дипломом затянул, чтобы в дураках не остаться. Ушлют к чорту на рога, ну и будь здоров.

— Не вижу разницы, где работать.

— Это для кого как, — раздраженно воскликнул Кучинский. — Тебе и, скажем, твоим друзьям вроде Бабкина все равно, где пыхтеть. Разве вы что-нибудь понимаете в жизни! А у меня другие потребности. Помню, я одну книжку прочел…

— Скажите, пожалуйста! — Вадим уже начал задираться. — Кучинский интересуется книгами! Чудеса. Это какой же том в твоей жизни? Второй или третий?

— Брось, Вадимище. Поговорим, как мужчина с мужчиной, — вкрадчиво сказал Кучинский, дотрагиваясь до его плеча. — Я для тебя, старик, многое могу устроить.

— Не нуждаюсь. — Багрецов нетерпеливо дернул плечом и еще плотнее придвинулся к стене.

— Напрасно. Так вот, я начал про книжку. — Кучинский высоко закинул ногу на ногу и приготовился к обстоятельному рассказу. — Ты, конечно, ее читал, увлекательный такой роман, про Гулливера. Автора не помню… — он выжидательно помолчал, надеясь, что Вадим подскажет фамилию, но тот решил не поддерживать разговора. — Ну, да ладно! Всех писателей не упомнишь. Память скверная. Номера телефонов даже забываю…

Кучинский присел к столу и, рассматривая в увеличительном зеркале прыщик на подбородке, продолжал.

— Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег. Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку. Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять… Вот так и я, старик, привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек… как бы это сказать, ну… полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в «Эрмитаже». Ну, конечно, наша квартира, свои ребята, девочки… — говорил он, как бы выцеживая слова. — Вот и посуди, старик, могу ли я уехать из Москвы? Приподниму голову — больно, да и волосы можно оборвать, то-есть я хочу сказать — все самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?

— Тут и понимать нечего — быть тебе лысым. Будут развеваться на колышках волосики Кучинского.