Саша моргает, потом хватается за щеку, как будто у неё заболел зуб. И Галя понимает всё.

— Забыла! Неужели ты забыла?

Галя в изнеможении садится на скамейку рядом с Сашенькой Черенковым и говорит:

— Какой кошмар. Ну что же это? Я так на тебя надеялась, Лагутина. Сделать афишу на час всего работы. А теперь что будет? Завтра она должна висеть. Не бывает спектакля без афиши. Ты когда-нибудь видела спектакль без афиши? Я тебя спрашиваю, Саша Лагутина.

— Галя, ну, Галя, я всё понимаю. Я бы давно её нарисовала, эту несчастную афишу. Но я совсем не умею рисовать! Даже домик не могу. У меня по рисованию твёрдая тройка, и то из милости, Галь.

— Тебя никто не просил рисовать, — отвечает Галя сурово, — тебя просили организовать. Это разные вещи. Ты — председатель совета отряда, должна была поручить кому-нибудь. И ответственно отнестись. И тот чтобы ответственно отнёсся.

Вожатая любит слово «ответственно». Хорошее слово, в самом деле.

Ну что может ответить Саша Лагутина? Кругом она виновата. В четвёртом «А» рисует хорошо всего один человек Женька Воронин. Ну разве будет Женька выполнять поручение Саши Лагутиной? Да ни за что не станет он относиться ответственно к её поручению. А после дурацкой истории с дурацкой мыльницей Женька вообще с Сашей не разговаривает — даже не ссорится, не дразнит, даже ножку не подставляет, когда Саша Лагутина идёт мимо него по коридору. Вот как обиделся. Ну разве объяснишь это вожатой?

А Галя клокочет от возмущения и говорит то, что вожатые всегда говорят, когда ребята их подводят.

— Вожатая не нянька, чтобы за каждым бегать и напоминать. Другие классы декорации сделали. Даже Курбатов деревья рисовал. А уж на что занят всё время на тренировках человек. И всё равно рисовал. А седьмые классы костюмы сшили, а ваш какую-то несчастную афишу не может сделать по-человечески.

А Саша? Она бормочет, как всякий виноватый человек, что-то невразумительное:

— Я думала, у него есть совесть, а у него, оказалось, ну вот нисколько её нет, даже капли нету. — И Саша зачем-то показывает кончик ногтя. Как будто такая малая доза совести может кого бы то ни было устроить.

Галя ничего не понимает.

— Про кого ты говоришь?

— Про одного человека. Он бы её в пять минут мог сделать, ему только сесть. Нарисовал бы художественную, весеннюю, красивую афишу. Но он не сделал и не сделает никогда в жизни.

— Да почему? С ума с вами сойдёшь.

— Поссорились мы с ним, вот и всё. На всю жизнь. — Саша делает очень круглые глаза, в них светится надежда: может быть, Галя поймёт и посочувствует. Но вожатая не поняла и не посочувствовала. Она жёстким голосом сказала:

— Поссорились, помирились — это ваше личное дело. А общее дело выше личного. Короче: чтобы завтра афиша была, художественная, красивая, и никаких отговорок, слышишь, Саша?

Галя решительным шагом ушла, Саша медленно поплелась в класс. А Сашенька? Его нет в зале, Саша и не заметила, когда он выскользнул.

В лесу сырые дороги, острая травка, папоротники, свёрнутые в пружину, синие цветы. Дятел барабанит по сухой берёзе — смотрите, какой я великий барабанщик. Все смотрите, все слушайте, заметьте, оцените, полюбите.

Эх ты, дятел в красных штанах.

— А эти белые цветы называются ветреница, — говорит мама.

— А синенькие? — Саша спрашивает, а всё равно, скорее всего, не запомнит. Так и будут называться синие цветы — синими цветами с розовыми бутонами. Странные цветочки, хоть сто раз их встретишь, всё равно удивишься — первые, новые, знакомые и забытые. — А синенькие, мама?

— Это пролеска. Правда, красиво — пролеска?

— Красиво — пролеска. — Саша согласна. Хотя Саше хочется их называть синенькие цветочки с розовыми бутонами.

Папа идёт впереди. Его кеды оставляют большие следы. А Саша идёт за ним и старается шагать по его следам. Но не получается — папины следы далеко друг от друга, у папы широкий шаг. Какой сильный папа, какой красивый, как весело и смело он шагает по лесу.

А лес? Это тихая и мягкая сказка. И музыка, и свет, и тени, и прозрачный голос кукушки в дальней стороне, где самые густые ёлки. И жёлтые солнышки мать-и-мачехи на склоне оврага. И белые солнышки ветреницы, они же звёздочки, они же просто белые цветочки. Ручей на дне оврага бормочет, ворчит, спрашивает, загадывает свои загадки. Вот идёт по тропинке девочка, высокая, угловатая, и ноги какие-то чересчур длинные и тонкие, и коленки торчат, и локти торчат, и руки красные. Ну кто знает, кто скажет — идёт красавица, идёт фея, идёт лесная царевна. Никто не знает, на всем свете — никто. И сама она не знает.

— Саша, умоляю, не лезь в воду, резиновые сапоги сохнут бесконечно долго.

— Давайте разведём маленький костёр, вот здесь, на поляне, — предлагает папа, — и чего-нибудь поедим. Давайте?

— Да, да, да! — кричит Саша. — Разведём! Костёр! Сейчас! Вот здесь!

— Не кричи, ты что? — Мама сбросила на траву рюкзак, папа сбросил на землю рюкзак. И Саша свой тоже сбросила.

Сухой хворост горит почти без дыма, только прозрачный воздух дрожит над огнём, стволы сосен делаются волнистыми. А в огонь можно смотреть, не отрываясь, хоть час, хоть сто часов.

— Как хорошо, — говорит папа, — так бы сидел и сидел. Почему так хорошо смотреть в костёр?

— Атавизм, наверное, — мама достаёт из пакета бутерброды, — дикари любили смотреть в огонь. — Мама разливает чай из термоса.

Саша взяла прутик и шевелит головешки, искры улетают в небо, их почти не видно. А в лагере костёр бывает вечером, чёрное небо, искры оставляют за собой золотую стружечку. Лагерь будет скоро, через месяц. И почему-то весело, очень весело. И почему-то грустно, очень-очень грустно. Костёр погас, и его засыпали песком.

Кукушка кукует долго, почти весь день она сегодня кукует.

— Вот что такое счастье, — говорит мама и смотрит на лёгкую осторожную берёзу, на прозрачную воду ручья, на травку, похожую на шильца. — Вот что такое счастье. А есть люди, которые этого даже не знают. Вам их жалко?

— Конечно, — отвечает папа.

Он лежит на плаще и смотрит в небо, а там облака медленно, почти незаметно проплывают над верхушками берёз. И там, наверху, что там? Листья? Прутики? Пух? Дымка? Мечта?

— Кукушка-кукушка, сколько лет мне жить? — Саша кричит на весь лес. Ну хочется покричать, тем более от радости.

— Саша! Не надо! Ну зачем? — Мама вдруг забеспокоилась.

А кукушка кукует звонко, отчётливо, щедро — хоть тысячу лет, пожалуйста, на здоровье.

Мама вдруг наклоняется над травой и говорит громко:

— Смотрите, сморчок! — Она показывает коричневый, нет, шоколадный, гриб на короткой толстой белой ножке. Сморчок. Он похож на сморщенного старика, очень маленького. Очень загорелого. Он похож на пирожное. Он похож на орех, только очень большой.

— Посмотрите! Понюхайте! Это прекрасно! — В глазах мамы жёлтые огоньки, щёки у мамы немного загорели. А маленькая коричневая родинка на правой щеке откуда взялась? Не было родинки. Да это божья коровка. Саша взяла божью коровку, посадила на ладонь.

— Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба!..

Вечная песенка, как хорошо, когда по ладони ползёт божья коровка. Она щекочет руку, ползёт вверх, вверх, по самому длинному среднему пальцу. Вот добралась до конца, и раскололась надвое красная спинка в чёрную крапинку, и раскрылись прозрачные крылышки — полетела. Может, и правда, на небо? Нет, на ближайший куст бузины. И села в листья. А они красные, лиловые, бархатные. Они сами не знают, листья они или, может быть, цветы. Или пока ещё только почки. А не всё ли равно? Живут, растут, там будет видно.

— Давайте ещё поищем вместе, здесь явно сморчковое место.

Мама в азарте. Она ныряет под ёлки, она ворошит палочкой слежавшиеся чёрные листья осин и заглядывает под замшелые коряги.

— Вот увидите, сейчас найду! Или вот здесь! Или здесь! Нет, вот там! Или там! Они любят поваленные деревья, эти прекрасные грибы сморчки! Они любят, чтобы были вместе ёлки и берёзы. Вот как раз такое место! Или вот это!