Я сидел в каюте и намыливал подбородок, как вдруг мотор замолчал.

— Что случилось? — Я выскочил наверх. Река сияла. По этой раскаленной ртути навстречу «Гагарину», под рыжим кливером, медленно двигался крейсерский катамаран. На борту виднелась короткая белая надпись — «Мечта».

— Вот оно, — сказал Данилыч, и я услышал, как Сергей втягивает воздух — чшшш?

Суда сходились. На палубе «Мечты» выстроилась команда — человек, по крайней мере, десять.

— С прибытием! — кричал высокий, худой, пожилой мужчина. На нем были черный свитер и фуражка с крабом.

— Здравствуй, земляк! — Данилыч пытался разглядеть лицо нашего недруга. Мешало солнце, бившее капитану прямо в глаза.

— Молодцы! Дошли-таки! Я вас уже два дня поджидаю, — продолжал мужчина.

— Вашими молитвами… — не выдержал Сергей, но тут Данилыч вдруг закричал:

— Фролов! Это же Фролов!

— Я самый. Здравствуйте, Анатолий Данилович! Я за вами с тринадцатого шлюза наблюдаю. Диспетчер…

— Как вы оказались на «Мечте»? — грубо перебил я.

— Ребята знакомые… Когда «Гагарин» шлюз № 13 прошел, нам в управление порта позвонили. Диспетчер звонил, по моей просьбе. Потом регулярно сообщали: Юрочка в седьмом шлюзе, в шестом… по моим расчетам, вы еще вчера на Волгу вышли?

— Ну да. Вот оно… А «Мечта»?

— С «Мечтой» повезло. Хорошо бы, думаю, одесситов прямо на реке встретить, а тут «Мечта» идет, капитан — старый знакомый…

— Так откуда же она?! Разве не из Одессы?

— Мы идем из Тольятти, — капитан катамарана, до сих пор молчавший, вежливо улыбнулся. Он был небольшого роста, не в свитере, а в пиджаке, не в фуражке, а в берете. — Очень рад, что сумел помочь. Был, так сказать, полезен.

— Так вы в канале не были? А на Дону, а в Азовском?..

— Мы идем сверху, из То-ольятти, — от недоумения по-волжски окнув, повторил капитан. Яхты сошлись. Юрий Михайлович Фролов перепрыгнул на палубу «Гагарина». «Мечта» сменила галс и под рыжим кливером пошла вниз по реке. Мы долго смотрели ей вслед.

— …А в Азовском море был шторм. Девять баллов! — Шкипер немного охрип, он вел свой рассказ уже третий час. Баллы крепли.

«Гагарин» стоял у здания нового речного вокзала. Вокзал отличался размахом, характерным для Волгограда. Играла музыка, шло вечернее гуляние волжан. Широченная лестница спускалась на просторную набережную. К северному крылу вокзала подходили суда. Мы стояли у южного, недостроенного крыла — в центре города и вместе с тем в укромном тихом уголке. Это место указал Фролов.

Большое удовольствие — рассказывать о путешествии такому собеседнику. Юрий Михайлович умел слушать: он был терпелив, доброжелателен; он смеялся как раз там, где, по нашим предположениям, было смешно, и сокрушенно качал головой там, где это требовалось. Его большие темные глаза блестели. В них был интерес, было понимание.

— Завидую вам, — вздохнул он, когда Данилыч наконец справился с мухами Волгодонска, пересек Цимлу и, пройдя все тринадцать шлюзов, вырвался на Волгу. — Какие теперь планы?

— У меня еще месяц свободный, — Данилыч тоже вздохнул. — Хотел в Астрахань дойти, вот оно. Жаль, у ребят отпуск кончается.

— У нас в запасе пять дней, — неожиданно изрек судовой врач. Бросив взгляд в мою сторону, он улыбался ехидно и торжествующе.

— Два, — машинально поправил я. — Не делай из меня дурака.

— М-минуточку! С какого числа мы в отпуску?

— Если ты хочешь делать из кого-то дурака… Ну, с шестого июля…

— С десятого. Отпуск-то я оформлял. Ты прогульщик, Баклаша, злостный прогульщик. Чего уставился? Сюрприз!

Вид у меня был, наверное, глупый; у Данилыча тоже. Сергей радостно толковал о каких-то отгулах за дружину, о сюрпризах, о том, как он едва не проговорился…

— Он таки сделал из нас дураков, — нашелся наконец шкипер.

— Что ж, вполне можно успеть в Астрахань, — невозмутимо сказал Фролов. — Карту Волги я вам принес. В первый день доберетесь до Ахтубинска…

И он открыл атлас.

Перед нами лежала Волга — не среднерусская, лесная и хлебная, как обычно ее представляешь, а — Нижняя, азиатская, древняя Ра Птолемея, тюркская Итиль. Южнее Сарепты начиналась бывшая Астраханская губерния, где еще в начале века административно выделяли области астраханского Казачьего войска, Калмыцкую степь, управление Букеевской киргизской орды. И географические названия навсегда закрепили странное смешение славянского мира с восточным. На карте были отмечены деревни Дубровка, Енотаевка, Сероглазовка — и Цаган-Аман; боковые протоки носили ласковые имена Воложек — Солодниковой, Сенной, Коршевитой. А рядом с Большой Волгой вилась синяя жилка Ахтубы, и совсем уж сказочные, былинные реки Торгун и Еруслан тянулись восточней, летом уходя под землю, распадаясь на цепь котловин; там лежали соляные озера Эльтон и Баскунчак, Рынь-пески, невысокие гряды Большого и Малого Богдо, блестели на солнце соры — Могута, Горькое, Баткала. Названия напоминали о необычайной судьбе этих степей, где жили скифы, аланы, хазары, половцы, где волна за волной прошли угры, гунны, булгары; здесь, на Нижней Волге, образовав Золотую Орду, осело выдохшееся нашествие монголо-татар, а позже, после присоединения к России, пришли калмыки, буддисты-ламаиты, и гонимые никонианами староверы, и мусульмане-киргизы…

Темнело. Мы с трудом оторвались от карты. Перед глазами вспыхивали кривые сабли, ржали кони, в Астрахани сидел Стенька, архимандрит Рувим умело возмущал стрельцов на антихриста Петра Алексеевича; а главное — плыла Волга, «Волго» — «светлое, белое озеро»…

— Завидую вам, — повторил Юрий Михайлович Фролов.

— Кстати, — осторожно вставил я, — вы еще на один вопрос не ответили… помните, из письма? В этом году, кроме «Гагарина», одесские яхты на Волгу не приходили?

— Не только в этом году, — Фролов едва заметно улыбнулся, — за всю историю «Юрий Гагарин» — первая одесская яхта на Волге. Я это точно знаю — по своей работе.

— Первые дошли, вот оно! — расцвел Данилыч.

— Вы не просто «дошли». Вы победили, — Юрий Михайлович помолчал. — Ну, пойду: засиделся. Отдыхайте.

— Успеется отдыхать, — строго сказал капитан. — У нас еще одна встреча сегодня, неотложная.

— Я вас провожу, — сказал Фролов. Он сразу понял, что имеет в виду шкипер. Вскоре, закрыв яхту, мы вместе шагали через ночной город.

Мамаев курган. Барельеф — скорбная очередь скульптур у подножия. Детали неразличимы, уже совсем поздно. Город давно спит. Мы пришли сюда в неурочное время, но не мы одни. По лестнице поднимается человек. Лестница не освещена, однако по его походке, медленной и тяжелой, чувствуется: он немолод.

— Подождем, — тихо говорит Данилыч, и я понимаю: тот, кто пришел сюда ночью, наверняка хочет побыть один. Мы останавливаемся, ждем, пока тяжелые шаги не затихают. Потом идем наверх.

Аллея пирамидальных тополей. В их сумеречной рамке все выше вырастает Статуя. На темном кургане она одна освещена. Алое пятно на острие меча. Это не кровь — предупредительный знак.

Еще один пролет лестницы. Фигура автоматчика, рвущаяся из скалы. Ущелье полунамеченных, слитых с камнем барельефов. Удлиненная площадь с водоемом посредине. Площадь упирается в глухую, увитую плющом стену; справа от водоема длинный ряд скульптур.

Мы почти ничего не видим, в темноте неожиданно и неясно проступает то могучая фигура воина, то бесконечно печальное лицо Матери. Хорошо, что мы пришли сюда ночью. Мне приходилось слышать разные мнения о художественной ценности мемориала; возможно, днем все это выглядит помпезно. Что ж — если так, значит, по ночам курган умеет вдохнуть истину даже в навязанное ему. Ночью он живет по своим законам.

В темной стене освещен вход как бы в пещеру, в туннель. Широкий и низкий проход поднимается и плавно заворачивает, свет прожектора сюда уже не проникает, но впереди другой, колеблющийся и неяркий свет. Мы входим в огромный круглый зал.