Входит какой-то тип, улыбается.

— Можно посмотреть?

— Да.

— Это бесплатно?

— Да-да, проходите.

Даже не взглянув на скульптуру в холле, он сразу углубляется в один из залов. Ну и скорость! На нем — полное джентльменское облачение. Если бы у меня были деньги, я бы тоже так одевался: твидовый костюм в елочку, бежевая рубашка, блестящий коричневый галстук, английские ботинки на толстой подошве, на плечо наброшен помятый плащ «берберри». Вот получу следующую зарплату, тогда посмотрим…

Хорошо бы Лилиан пришло в голову принести кофе… Я тогда совсем пришел бы в себя и удалился с чеком в кармане и длинным-длинным днем впереди, полным блаженного ничегонеделанья. От скуки я раскрываю каталог и перелистываю его в поисках биографии художника.

«Этьен Моран родился в Паре-ле-Моньяль (Бургундия) в 1940 году. После обучения в Школе изящных искусств, он отправляется в 1964 году в Нью-Йорк, чтобы примкнуть к абстрактно-экспрессионистскому направлению в искусстве. Чрезвычайно заинтересованный техникой…»

Внезапно я перестаю читать.

Что это за звук?

Какой-то треск…

А Лилиан все еще нет.

Может, ничего особенного: софит перегорел или веревка провисла под тяжестью холста, но придется все же подняться. Если только это не тот посетитель решил, как это часто бывает, поправить раму пальцем, чтобы она висела ровнее. В таком случае надо будет прогуляться вслед за ним с уровнем.

Я должен быстро пройтись по дальнему залу, причем потихоньку, невзирая на то что одна мысль о таком проявлении недоверия внушает мне священный ужас. По мере моего приближения треск усиливается. Я вхожу в зал, тип оборачивается. Я ору..

— Э-э-э-э!!! Вы!.. Вы…

Я подыскиваю слово, возможно, ругательство, но я представления не имею, что говорят в подобных случаях…

Он в последний раз взмахивает каттером, чтобы отделить холст от зияющей рамы. Желтый холст.

Слова застревают у меня в горле.

Он спокойно завершает начатое дело.

Я хочу подбежать к нему, но не могу сделать ни шага и только топчусь перед невидимой и непреодолимой преградой.

Страшно…

Дважды я порываюсь шагнуть вперед, но ноги не двигаются, мне надо пробить кирпичную стену, но подошвы словно прибиты к полу. Он тоже начинает спешить, мнет холст и в конце концов комкает его и запихивает себе под плащ. Чтобы уйти, ему надо пройти мимо меня, обойти или сбить с ног, он колеблется, та же преграда мешает и ему, он мотает головой и размахивает своим катгером.

— Прочь с дороги!.. Не лезьте не в свое дело! — кричит он.

Я не умею драться. Мне надо было бы прыгнуть на него и схватить за горло или… или побежать к выходу и закрыть двери… запереть его…

Надо хоть что-то предпринять, не показывать ему, что я растерялся, что я совершенно не знаю, что делать… Но руки не слушаются меня, мне трудно протянуть их за эту стену страха.

— Прочь… черт подери… прочь с дороги!

Сжав кулаки, я бросился на него, обеими руками вцепился ему в воротник, потянул вниз, как сумасшедший, чтобы опрокинуть его на землю, упал вместе с ним, он стал отбиваться, стоя на коленях, и тут мой левый кулак врезался ему в морду, и еще раз, я повернул голову, и мне в щеку вонзилось лезвие каттера. Я взвыл, ослабил хватку, а он всадил лезвие еще глубже, распарывая щеку до самой челюсти.

На какое-то мгновение я замер, чувствуя, как кровь заливает мне шею.

И тут я заорал.

Кровь потекла между губ, и скоро я уже не мог издать ни звука от хлынувшего в рот потока.

Краем глаза я видел, как он встает и поднимает с пола свой плащ.

Медленно так, неторопливо.

И тут я позабыл о боли, приступ бешенства подбросил меня, и я вскочил на ноги. Он побежал. Я — за ним, спотыкаясь и держась рукой за щеку, зачем — не знаю, чтобы удержать то ли текущую по рукаву кровищу, то ли клочья мяса, в общем, не знаю, я видел только его, его спину, и я поднажал и бросился на него, чтобы схватить за ноги и повалить, как в регби. Он обернулся и, рухнув наземь к подножию скульптуры в холле, въехал каблуком мне в физиономию, рядом с раной на щеке что-то хрустнуло, и мой правый глаз закрылся сам собой.

Оставшимся глазом я увидел, как он приподнимается на колени, держась за постамент скульптуры. Схватившись рукой за одну из металлических ветвей, он с силой потянул вниз, отчего все это нагромождение железяк пошатнулось. Затем он снова двинул меня ногой в морду, я взвыл как дикий зверь, закрыл руками глаза, и вокруг стало темно.

Я сделал над собой усилие, чтобы приподнять голову.

И сразу почувствовал, как медленно валюсь навзничь. И провалился в обморок — будто икнул.

Но прежде было одно мгновение, словно в замедленной съемке.

Я видел и чувствовал все одновременно: тишину, жар, струящуюся по телу кровь.

И эту серебристую лавину, которая, медленно покачнувшись, стала надвигаться на меня в тот самый момент, когда я окончательно потерял сознание.

Жарко.

В горле пересохло. Вот здесь. Приподняв подбородок, я мог бы, наверное, выпростать его из-под простыни. Чтобы дать шее чуть-чуть подышать. Правда, это не единственное, что мне мешает. Попытавшись открыть глаза, я понял, что слушается меня лишь один, и то не полностью — открывается узкая щелочка. Второй просто отказывается разлепляться. И потом эта колючая граница чего-то вокруг лба, какая-то раздражающая полоса, липнущая к потной коже. Я мотаю головой направо и налево, но все напрасно — мне ее не сдвинуть.

Только что я попытался раскрыть рот, но не стал сильно настаивать на этом. Так просто мне губ не разжать. Теперь все ясно: на носу у меня, вот тут, точно, — повязка от уха до уха и от верхней губы до открытого глаза. Там я ничего не чувствую.

Где-то снаружи слышится шум. Какое-то шевеление. Я бы тоже хотел пошевельнуться. Если чуть-чуть упереться затылком, я смог бы взглянуть на все остальное.

Легко сказать… В жизни не видел, чтобы постель заправляли так плотно. Чтобы вылезти из нее хоть на минутку, я прибегаю к левитации, так, самую малость, приподнимаюсь, выскальзываю.

парю и разглядываю себя, прикидывая, на что же это похоже.

Произведение искусства… Забавно предстать вдруг самому себе в виде кубистского портрета. Лицо сразу в фас и в профиль, с висячим глазом и щекой, раскрашенной полосами теплых тонов. Да, никогда не думал, что однажды узнаю на собственной шкуре, что может чувствовать портрет Пикассо. А изнанка картины и вовсе гадость.

Я, должно быть, долго спал и видел сны. Закрывая глаз, я вижу последнее, что мне снилось. Трибуна, а на ней люди, люди, и все стоят. В горле у меня слишком пересохло, мне больше не уснуть. Они встали все одновременно. И судья тоже — чтобы убедиться, что белый шар коснулся красного. Это правда — если как следует не приглядеться, нельзя быть уверенным, что очко было. Но я-то знаю, что было. Я сыграл вдоль борта, ударив ровно столько, чтобы шар чуть-чуть повернул в углу. В общем, самую малость, только подтолкнул. Я с трудом отдираю язык от нёба, он требует влаги. Впервые в жизни меня мучит жажда. Невероятно. В академии я не позволяю себе ни глотка пива, боюсь, что это повредит зрению, пусть даже немного.

Что-то прохладное касается моего лба. Рука, вот ее уже нет. Я приподнимаю голову, стараясь открыть глаз как можно шире.

Женщина.

Полоска женщины. Ее губы двигаются.

— …утром! Только не… тихоньку…

Я почти ничего не слышу. Правое ухо у меня закрыто повязкой, а сестра говорит не с той стороны. И притом негромко. Но я ее так не отпущу.

— Пить… Пииииить!..

Один этот звук причиняет мне боль. Губы? Щека? Я не знаю, где кончается одно и начинается другое. Она подносит стакан.

— Не двигайтесь.

Я могу и сам пить, но не сопротивляюсь. Вот так, хорошо. Сейчас эта девица выйдет, и я снова погружусь в свои сны.