— О чем разговор, дадим подходящую стипендию, — соглашался Низовцев и, сердись на копошащегося Алексея, понимал, что теперь до самого отъезда «газика» не сможет отлучиться.

— Трудно будет тебе, Андрей Егорыч, одному, — продолжал Алтынов.

— Ничего, справлюсь. Я, слава богу, на здоровье не жалуюсь. Ты о работе не думай, ты книжки читай. В войну меня ранило, попал в госпиталь, так читал запоем, читаю и чувствую, что умнее становлюсь, а нам всем чуточку надо быть умнее, да вот… Мне сейчас читать неколи, а ты читай. Алексей тебе книжки будет возить. Правда, скучно читать о хозяйственном расчете, но ты все равно читай, если там про любовь читать или про приключения разные — одно расстройство нервов, а хозяйственный расчет мысли будит, думать заставляет.

Наконец Алексей перестал возиться с машиной. Из дома вышла жена Алтынова. Низовцев пожал холодную потную руку Ивана Ильича.

— Ну, выздоравливай. А вы, Полина Ефимовна, Ивана в дороге берегите, Алексея сдерживайте, если он быстро погонит.

Алексей, садясь за руль, укоризненно посмотрел на председателя.

Низовцев постоял, пока «газик» не скрылся за околицей.

«Ну что ж, — подумал он, выводя «Москвич» на Малиновский проселок. — Алтынова долго продержат в больнице, потом на курорт пошлют. По крайней мере, мешать не будет. Трудно одному, а с тобой еще труднее».

Дождей давно не было, и можно было проехать не только запавшим проселком, но и любым межником, если он совсем не затравенел. Проселок был пустынен, слегка смоченная утренней росой пыль низко поднималась и лениво оседала.

Спускаясь с горы, Низовцев увидел мчащий навстречу желтый «газик». Низовцев помнил почти все номера машин районных руководителей, но из-за дальности расстояния не мог разглядеть номера, да и такого цвета «газика» у районного начальства не было. Подъехав ближе, он узнал Селянкина, секретаря парткома коневского совхоза. Андрей Егорович остановил «Москвич» и вышел навстречу с распростертыми объятиями.

— Каким ветром, Виктор Васильевич? — спросил он и порывисто обнял высокого, кряжистого Селянкина.

— С попутным, Андрей Егорыч, с попутным, — пробасил Селянкин, освобождаясь от объятий радушного Низовцева.

— А я своего только-только проводил.

— Куда ты его?

— В больницу. Радикулит. Да, вот какие дела, Виктор Васильевич. Ты бы в гости с супругой приехал. Антонина Самсоновна вас часто вспоминает. Нашли бы времечко посидеть. Помнишь, как мы с тобой работали. Вот давали! Один туда, другой сюда, и все в согласии. Отняли тебя.

— Что так мрачно, Андрей Егорыч?

— Жалею тебя, Виктор Васильевич. Придумали: один и тот же коммунист может избираться на должность секретаря парторганизации только дважды. Хорошо, что на последнем съезде эту помету из устава выкинули. Эх, чуть бы пораньше, мы бы никуда тебя не отпустили.

— Алтынов опытный работник, я, в сущности, его ученик, он учил меня, как вести партийное хозяйство.

— Не спорю. В райкоме он был на месте, здесь же с людьми надо работать, знать их подноготную, психологию, знать хозяйство. Я руководитель, мое дело, чтобы планы выполнялись, а ты — партийный деятель, обеспечь, выражаясь по-армейски, моральный дух личного состава. Так-то… Ты откуда?

— У вас в Малиновке был. Не будешь ругаться, что без спросу по колхозу езжу?

— Уж не с проверкой ли? Может, как члена райкома тебя послали по жалобе Прохора Кузьмича? Да, начальники на меня стали жаловаться. В контору ехать некогда, любое предписание вытаскивай — не поеду: тороплюсь в Санск насчет цемента, задавай вопросы на ходу, все выложу, как на духу.

— Андрей Егорыч, — попытался остановить Селянкин.

— Погоди Егорычем величать, может, я этого не заслужил, может, я произвол творю, авторитет Прохора Кузьмича подрываю. Я же в неперспективной Малиновке дома разрешаю строить.

— Андрей Егорыч, дай мне слово сказать…

— И ты согласился проверять?

Селянкин сграбастал худощавого Низовцева, прижал к себе и, смеясь, отпустил:

— Андрей Егорыч, сколько в тебе задора, энергии. Извини меня, ни о каких жалобах на тебя я не знаю. Прости, что без спроса смотрел, как Мария Антонова доит сразу четырьмя аппаратами. Она настоящий мастер. В районе ни одна доярка сорок коров не доит. Вообще пока с механической дойкой далеко до идеала. В Сазановке ни передвижки, ни летнего лагеря, коров доить гоняют за десять километров во дворы. Додунов на лето вообще механическую дойку отменил. У вас хороший лагерь, пастбища, вода рядом. И мастерица такая!

— Она временно доит сорок коров, она для матери коров бережет, с ее матерью у нас вышла одна история.

— Слышал я эту историю, — перебил Селянкин. — Правда, плохо понял ее. Но дело не в этом. Младшая Антонова заявляет, что привыкла доить сорок коров, значит, она доит не временно. Но пусть даже временно, она доказала, что можно доить сразу сорок коров! — тронул Низовцева за рукав. — Не подослать ли мне из совхоза какого-нибудь красавца, не увезти ли ее в Конев?

— Ну, Селянкин, ну, разбойник, у старого товарища надумал красть, — оживился Низовцев. — Я тебя на земли колхоза пускать не стану, мужиков с кольями выставлю!

— Не хватит у тебя мужиков, — сказал Селянкин, прощаясь. — В гости как-нибудь с супругой приеду, но прежде всего приеду в Малиновку с доярками, пусть посмотрят. Ты не возражаешь?

— Ах, разбойник, — пробормотал Низовцев, усаживаясь в «Москвич».

И опять один на один остался с дорогой. Он жалел, что Селянкина взяли из колхоза, как бы пригодился он теперь.

Небо стояло голое, с дымчато-красной каемкой у горизонта. Солнце жгло с утра до вечера. На буграх и суходолах трава покраснела, острозубчатые листья одуванчика и дикого цикория свертывались трубками. Пастухи маялись. Скот одолевали слепни и оводы. Коровы ярились. Задрав хвосты, они носились как одурелые. В полдень стада долго стояли в калдах. Коровы искали спасение в пруду, забредая в воду по брюхо.

Надои упали. Маша злилась на жару. Только-только она опередила Анну Кошкину, и не терпелось доказать, что ее победа не случайна. И на вот тебе — жара! Пастухи жаловались: жарит, как на сковородке, в суходолах совсем нечего взять.

В знойный полдень к концу дойки приехал Грошев, доярки, не сговариваясь, сбились около него. Тужили. Маша подошла с опозданием. Прислушалась к говору, выхватила из кармана свернутую районную газету, ткнула Грошеву:

— В Дуброве коровам зеленку дают — там надои не падают!

— Так мы намаемся, а заработаем гроши, — причитала Анна Кошкина. — Манюшка, деточка милая, что Тимошке сказывать — у него за чужой карман душенька не болит, ему и так гоже платят.

— Бабы, что ерепенитесь? — Грошев старался остудить их пыл. — Я не запрещаю давать зеленку. Косите клевер на здоровье.

Доярки было примолкли, но взвился писклявый голос Любки-Птички:

— Сам коси! Мы коров и дои и среди лета корми! Ты нам зеленки накоси и привези!

Грошев потрогал пипку носа.

— Лупиться начинает, от жары, что ль.

— Чекушку носа не показывай, отвечай!

— Давайте посчитаем. Часть людей на стройке, сенокос идет. Где вам людей возьму?

— За косьбу заплатишь? — спросила Анна Кошкина.

Грошев заверил, что ни копейки не утаит. Анна стояла за то, чтобы самим взяться за косы, с ней согласилась Таисья Семина. Дуся Аленина заохала: она косу в руках не держала и не девичье это дело. Любка-Птичка юркнула за спину Семиной, как будто ее и нет. Нинку Коршунову в расчет не клали — куда ей, игрушке, косой махать! Но мало-помалу утряслось, нашлось место всякому.

Клевер цвел. Алело бескрайнее море шапочек. Пахло сладко медом. И над всем этим морем стоял густой гуд пчел и шмелей. Казалось, сам зной тягуче звенит. Маша, наклоняясь, рвала алые и красные шапочки и сосала их.

— Ой, сладкие и медом отдают!

Анна Кошкина присекла:

— Хватит нам бездельничать, начинаем.

Маша держала косу на весу, дожидаясь, когда прокосят доярки ряды, — ее поставили замыкающей. В жизни своей Маша косила что-то раза два у себя за огородом, около берез, — это когда у матери была коза. Но что там была за трава — реденькая, тощенькая, а клевер густющий, стеблистый, даже Анна Кошкина, смахнув пот, сказала: