А то в стенгазете разрисовали, на всю бригаду ославили, да кто вам, соплюшкам, дал право! Но попробуй задень Маньку, шуму будет! Силу заимела.

К ней делегация за делегацией, едут со всех сторон глаза пялить, как Манька четырьмя аппаратами доит. Грошев каждый день как на шильях — встречай да провожай гостей.

Правда, сегодня вроде можно передохнуть, вчера не звонили. А прошлую неделю замучили. Ясно дело, Манька ходит гордая, это не по ее, то не по ее, это ей дай, то подай — не угодишь.

Грошев вышел на крыльцо.

Над Малиновкой мягко сияло солнце. Небо было иссиня-блестяще и тоже источало свет. Солнце стояло во всем, оно искрилось и сияло ослепительно белым светом в крупных, как смородина, каплях росы, в мокрых темно-зеленых листьях ивняка, что на острых кончиках держали по малюсенькому водяному солнышку.

Грошев любил светлые дни лета, любил поблаженствовать, понежиться на припеке, но ныне даже не присел.

В конце Малиновки показался председательский «газик».

«Опять! — чуть было не вскрикнул Тимофей Антонович. — Думал, хоть день спокойно проживу, но, видно, по-своему не распорядишься». К «газику» пошел с веселой улыбкой. На председательском месте рядом с Алексеем сидел Герман Никандров, позади — два незнакомца.

Один маленький, черненький, с усиками, по виду молодой, другой — верзила под потолок, с красным, как кирпич, лицом, на груди зачехленный аппарат, на боку большой желтый ящик. Грошев смекнул: корреспонденты, — этих не хватало! Но руки жал приветливо.

— Я человек новый, — сказал Никандров, — людей ваших не знаю. Ты, Тимофей Антоныч, познакомь товарищей с биографией Марии Петровны Антоновой, ты ее знаешь с пеленок.

— Знаю, а как же! — бодрился Грошев и в то же время думал: «Черт, пригнало их, опять в Горелую не съездишь, не посмотришь дубняк».

Гостей провел на веранду, ветерок колыхнул и надул парусом кисейные занавески.

— Располагайтесь как дома, — услужливо пододвигая легкие кресла, пригласил Тимофей Антонович. — Доярок мы сейчас не созовем, придется ждать до обеденной дойки. Посидите, здесь вольготно.

Сходил в избу, принес берестяной кузовок земляники, что вчера Райка набрала в Горелой. «Что бы ей дубняк посмотреть, цел или лесничий отдал кому, не заметила — у девок одни парни на уме».

Черненький на ягоды краешком глаз взглянул.

— Мы в Коневе, в столовке, хорошо подзаправились.

— А я, пожалуй, поем, — сказал верзила и пододвинул кузовок к себе.

Грошев в раскрытую дверь крикнул:

— Мать, принеси молока из погреба!

Черненький принялся дотошно допытываться о Марии Антоновой, а дюжий фотограф, кинув в рот горсть ягод, лишь поинтересовался:

— Как она из себя, не очень корявая?

— Глаз слепит. Я бы на месте товарища Никандрова не моргал. Он у нас холостой, — пояснил Грошев. — Мария — девушка старательная, за коровами ходить любит и умеет.

Верзила съел ягоды, пододвинул стеклянную кринку, бокал молока выпил залпом. «Прожорливый, — определил Грошев. — Надо Лукерье сказать, чтобы щей побольше сварила». Он решил: угощу обедом, новости послушаю, корреспонденты, особенно областные, много всякого знают, может быть, и меня в статье не обойдут. Эта мысль его приятно взбудоражила, и он принялся рассказывать, как заведовал фермой в годы войны.

За разговором дотянули до обеденной дойки. В полдень в летнем лагере стало шумно. Машу верзила сначала фотографировал вместе с Нинкой и Дусей, затем одну. Раз десять, а то и больше щелкал затвором, то приказывал ей улыбаться, то сделать вид, что платок повязывает. Кошкина беседовала с черненьким и следила за фотографом.

— Мы молоденьким дорожку не загораживаем, наши рученьки уже намотались, бывалоча, под коровенкой посидишь.

Верзила, видимо, чувствовал на себе беспокоящий взгляд Анны и предупредил:

— Тетка, не уходи, я тебя сфотографирую.

Анна повеселела, вздернула косынку чуть ли не на затылок, спросила Любку-Птичку:

— Любочка, так гоже будет? Бабенки, нет ли у кого зеркальца?

Все шло как по расписанию. Но Никандрову надо было за каким-то лешим нагнуться над флягой. Он брезгливо отворотил лицо в сторону.

— Тимофей Антоныч, иди-ка, понюхай, от фляги затхлостью несет.

Грошев укоризненно посмотрел на него: молчи, мол, при корреспондентах. Для ясности даже головой в их сторону кивнул. Никандров и бровью не повел, будто здесь только свои. Сунул нос в другую флягу, лицо кровью набухло, аж бордовым стало, и принялся: Грошев не следит за тарой, поэтому на завод молоко с Малиновской фермы поступает повышенной кислотности.

Доярки доят, движок шумит, Никандров шум старается перекричать, доярки оглядываться стали; правда, с усиками продолжал сидеть на пенечке и смотреть, как младшая Антонова ловко навешивает стаканчики, а верзила то с одной стороны фотоаппарат наставит на доильные площадки, то с другой, щелк, щелк. Но ведь и они не глухие. Наконец фотограф зачехлил аппарат, черненький сунул блокнот в карман, встал с пенечка, Грошев как ни в чем не бывало пригласил их отобедать, но Никандров поспешил ответить за всех:

— Я думаю, товарищи, пообедаем в Кузьминском!

— Нам все равно, — равнодушно согласился с усиками.

«От меня их отгораживает, как от чумы, — подумал с обидой Грошев. — Когда нужен был, то Тимофей Антоныч, расскажи; дело сделано, Грошева пинком в сторону». Вспомнил про большой чугун щей, что наказал жене сварить, потемнел.

Так и стоял он, пока дойка не кончилась. Ехал с Гришкой Пшонкиным домой, ехал с отнятым языком — ни словечка не проронил. Гришка плечами жал, губы выпячивал, потихоньку над Тимофеем Антоновичем посмеивался. А Грошев думал тягостно, угнетенно. Почти сорок лет нуждались в нем, не чурались, а тут вдруг Никандров.

Кто он такой? Его биографию не сравнять с биографией Грошева. В далекой молодости Тимофей слыл ловким задавальщиком снопов в конную молотилку «Красная звезда», но однажды загляделся на заголившиеся белые ноги румяной девки и вместе со снопом сунул в барабан левую руку. Не будь коллективизации, нищенствовал бы Тимофей, но народился в Малиновке колхоз, пожалели однорукого, поручили ему трудодни записывать в книжки сельчан, с тех пор и стоит он у власти — бригадирствовал, заведовал фермой, председательствовал… Но прошло время, хватит, постоял у котла.

Стар стал по окнам палкой стучать. Пусть Герман Евсеевич Никандров побегает, ему в охотку. Он, Грошев, уйдет на покой. Подумал так, да спохватился, куда уйдет? В сторожа, вместо деда Макара? Снова заметил нахальную ухмылку Пшонкина — слышал-перепалку с Никандровым. Внутри заныло круче. Уйти… Уйдешь, всякий помыкать тобой станет. Один Егор Самылин сколько фокусов придумает, а разве Грошев одного Егора задевал?

Вздохнул полной грудью. Не рано ли сдаваться? Никандров свиные полдни в колхозе, поживем, посмотрим, как у него еще дела будут ладиться.

— Ты, Гринька, — сказал окрепшим голосом Грошев, — не очень-то вином увлекайся.

Пшонкин удивленно поставил на него глаза.

— Да, да, от тебя попахивает. Смотри, с машины ссажу и в поле с вилами отправлю.

У Пшонкина пропала ухмылка, лицо вытянулось,

Не торопясь, Маша шла от Дуси. Около заколоченного дома Калуги стояла Анна Кошкина. Сам Калуга вот уже десять лет жил в Санске, но места на выселках не терял. Кошкины, как соседи, вели надзор за его избой и садом. Анна шагнула навстречу Маше.

— Калуга раздумал в отпуск приезжать, собрался домок продавать, на слом за бесценок отдаст, прямо жалость.

Маша оглядела избу Калуги. Несмотря на заколоченные окна, вид у избы был довольно веселый.

— Пятистенок хороший, — согласилась Маша, — только бы веранду пристроить, двор не под одну крышу, а немного подальше отнести, чтобы со двора на ногах грязь в комнаты не таскать.

Анна вся засветилась:

— Машенька, миленькая, ты умница. — Шепотом добавила: — Пойдем внутри посмотрим.

Зашли со двора, Анна пошарила в кармане фартука, вынула ключ. Скрипнул ржаво замок. Потянула дверь к себе. Пахнуло пылью, нежилым. В полутьме ходили по комнатам, печатали на пыли следы. Анна вздыхала, словно не Калугин дом был, а ее и ей жалко с ним расставаться.