Несчастная звала на помощь. Слышались стоны и плач девушки, заглушаемые мужским голосом, но, судя по шуму, в комнате были еще люди.

Олимпио громко постучал в дверь.

– Отворите или я выбью дверь.

– Только по приказанию доктора можно отворить, – отвечала сиделка.

– Помогите! – раздался голос девушки. – Ради Бога, помогите!

– Это голос Долорес. Не бойся! Твой Олимпио подле тебя! Послышался радостный крик.

– Отворите, говорю вам, или я позову муниципальную гвардию и прикажу оцепить дом! – вскричал Олимпио.

В нижних и верхних коридорах произошла суматоха, сторожа бежали на крик.

Наконец служанка отворила дверь комнаты.

Страшное зрелище представилось глазам Олимпио. Бледная, дрожащая от страха Долорес была привязана к стулу, около нее стояли сиделки. В глубине комнаты находился Эндемо, виновник этого злодеяния. Его исхудалое лицо, окаймленное рыжей, растрепанной бородой, выражало злобу и волнение, он весь дрожал, черные глаза его метали молнии, зубы стучали. На минуту он остановился в раздумье, что ему делать.

Олимпио бросился к Долорес, лишившейся чувств от долгой борьбы и радости.

– Долорес! Наконец я нашел тебя! – вскричал Олимпио. Вошедший маркиз велел сиделкам немедленно снять с девушки надетую на нее смирительную рубашку.

Эндемо воспользовался этой минутой, чтобы выйти из комнаты.

– Горе вам, – сказал он, скрежеща зубами и злобно посматривая на обоих друзей, – она будет моей, а вы поплатитесь за настоящую минуту.

Маркиз и Олимпио старались привести в чувство несчастную Долорес.

Олимпио осторожно положил ее на постель, велел подать воды и спирту, чтобы привести Долорес в чувство.

Пока сиделки хлопотали около Долорес, пришел Луазон, которому успели сообщить о происшедшем. Он хотел притвориться страшно рассерженным, но, увидев маркиза, переменил тон.

– Господи! Что здесь случилось, господа? – вскричал он, всплеснув руками. – Вы попали не к той больной!

Олимпио не слушал Луазона. Он наклонился к Долорес и целовал ее лицо. Страх и радость боролись в его душе. Теперь только он почувствовал силу своей любви к Долорес.

– Тут вышло недоразумение, господа, эта больная вверена мне герцогом Медина, – сказал Луазон, не понимая, в чем дело, и уже готовясь позвать сторожей.

– Этот герцог обманщик, и вы хорошо сделаете, если не станете вмешиваться в это дело, – сказал спокойно Клод. – Вы узнаете все. Эта сеньора совершенно здорова, и негодяй поместил ее к вам для достижения своих целей.

Луазон притворился, что он в сильном негодовании.

– Как! – вскричал он, всплеснув руками. – Возможно ли такое бесстыдство? О, господа, я пропащий человек. Добрая слава моего заведения потеряна!

Клод пожал плечами.

– Вы должны были все предвидеть, доктор! Не желаете ли начать следствие?

– Сохрани Боже! Это будет для меня еще хуже! Я верил герцогу, тем более, что сеньора говорила о преследовании.

– Оставим это! Постарайтесь привести ее в чувство, – сказал маркиз.

Когда Луазон подошел к постели, Долорес уже открыла глаза. Увидев Олимпио, она тяжело вздохнула, будто пробудясь от тяжкого сна, и протянула руки к своему возлюбленному. Из глаз ее текли слезы, губы с любовью шептали: «Мой Олимпио!» Увидев доктора, она крепко прижалась к Олимпио.

– Защити меня от них. Он и Эндемо заключили меня сюда!

– Меня обманули, я ни в чем не виноват, – сказал Луазон, который, во что бы то ни стало, хотел избежать дурных последствий. – Позвольте мне объяснить вам все дело, чтобы сохранить свое доброе имя.

– Только не теперь! Нам некогда разговаривать, – отвечал Олимпио. – Если вы невинны, то наказание минует вас.

– Как! Вы хотите предать это дело гласности! Я погибну, я должен буду закрыть свое заведение.

– Уйдите, уйдите отсюда! – просила Долорес слабым голосом. – Все поправится, если только меня возьмут из этого ужасного дома!

– Слушайте, доктор, – сказал Олимпио Луазону, который бегал по комнате, ломая руки. – Сеньора оставит ваш дом, в который она заключена против своей воли! В настоящую минуту я не могу и не хочу решать, соучастник ли вы! Как для вас, так и для самого себя я желаю, чтобы это заключение не повредило здоровью сеньоры! Если она заболеет, то вы будете отвечать за это! Дорогая Долорес! Протяни мне руку, ты свободна! Наконец мне удалось найти и освободить тебя! – продолжал Олимпио, обращаясь к Долорес, которая с радостным лицом бросилась к нему. – Теперь мы более не разлучимся! Все горе и страдание прошли!

Долорес не могла отвечать от радости. Бледные щеки ее покрылись румянцем; слабость исчезла.

Пришел Валентине Герцогу удалось скрыться.

Олимпио и маркиз свели Долорес с лестницы к стоящей у подъезда карете, не обратив внимания на Луазона.

– Я пропал, – бормотал он, – кто бы мог ожидать такого несчастья! Несчастный, проклятый день! Теперь мое доброе имя может быть потеряно. Но нет! Нельзя доказать моей вины, – успокаивал он себя с радостной улыбкой, – внезапная радость могла возвратить сеньоре рассудок, как это часто случается! И ни один черт не докажет, что она была привезена ко мне здоровой!..

Луазон потирал руки, он успокоился; как бы то ни было, но хорошее вознаграждение за пребывание сеньоры в его доме могло служить ему утешением. К тому же он плохо верил, чтобы Олимпио и Клод могли затеять серьезное дело, так как маркиза была еще в его заведении.

Сторожам и сиделкам, которые шептались, качая головами, он объяснил дело в свою пользу, и они, видя его веселым, как и всегда, поверили ему.

Вечером Луазон поехал в аллею Жозефины, чтобы переговорить с герцогом; ему сказали, что герцог внезапно уехал, но куда – неизвестно.

Марион, оставшаяся при маркизе во время вышеописанного события, ничего не знала о нем. Она думала, что Олимпио и маркиз поспешили на помощь к несчастной страдалице.

Но когда, на другой день, она не нашла Долорес в саду, то догадалась, в чем дело. Маркиза искала и тоскливо звала Долорес, и Марион едва могла ее успокоить. Наконец, когда Адель уснула, Марион попросила у доктора разрешения отлучиться на время.

Она отправилась в морг, и мы уже видели, что около полуночи она ушла оттуда. Она хотела сдержать свое обещание и помочь в освобождении принца.

До сих пор все благоприятствовало ее предприятию. По требованию испанского посольства мертвецкая была незаперта.

Покойного юношу, насколько она могла судить по портрету, можно было принять за принца, тем более, что, как ей было известно, тюремщики мало обращали внимания на заключенных, осужденных на смертную казнь. После казни их трупы отвозили вместе с трупами из морга на одно кладбище.

План, задуманный Марион, был очень опасен; но что могло удержать или испугать ее?

Она бежала по пустым безмолвным улицам и достигла наконец переулка Баньоле, близь кладбища отца Лашеза. В конце этого узкого, безлюдного переулка стоял дом палача – ее отца.

Это было одноэтажное низкое старое здание. Забор отделял с обеих сторон этот дом от соседних домов, принадлежавших семействам ремесленников.

Марион подошла к дому, вокруг которого царствовала мертвая ночная тишина, и остановилась в раздумье; казалось, она не могла идти далее. Она смотрела на низкие окна, это был ее родной дом, куда она хотела пробраться тайком. Она ломала руки, точно молясь; потом пошла… Вероятно, отец ее давно уже спокойно спит, может быть, он иногда вспоминает свое отверженное дитя, Марион, нищенку?

Нет, старый Гейдеман был совершенно чужд этого чувства. Дочери для него не существовало. Марион знала, что он и не вспоминает о ней.

Наружная дверь была заперта; но существовал еще другой вход для прислуги и был всегда отворен.

Она быстро пробежала вдоль длинного старого дома, темные окна которого пристально смотрели на нее. Прежде, когда она была еще ребенком, окна улыбались ей, смотря на ее детские игры…