По очереди шагали мы, связанные веревкой, перед нашим стальным поездом и вели его, потому что невидимые трещины, обвалы могли похоронить вездеходы.

Прожекторы светили в пургу на идущих впереди людей. Машины покорно плыли за ними. А люди были похожи на серебряных космонавтов, накрытые стеклом от мороза и снега. Только наждачный бешеный снег оставлял царапины, зарубки на их прозрачных масках.

А когда на заструге лопнула гусеница, механики вышли с кувалдами, чтобы дать настоящий бой свирепому от мороза металлу.

Кувалдой они вгоняли в гусеницу новые пальцы сцепления. Кувалда не слушалась рук, матовая сталь скрежетала зубами, как сам великий Мороз. Неохватный жидкий воздух заставлял механиков отдыхать после нескольких ударов, часто греть руки над бензиновым факелом.

— Почему вы поехали новой дорогой? Полюс холода освоен вами. Туда, я знаю, ведет проторенный путь. Вы любите приключения? — спросил Американец Начальника похода.

Начальник ответил глухо через лубяной от инея шарф:

— Мы суеверны. По старым дорогам не ходим… На старой дороге все найдено.

На плитке шипит кофейник. Пахнет кофе. Булькает иногда радиатор отопления. Все неподвижно, потолок и стены, пол не дрожит, не грохочет, не брякает. Уютно, светло. Да, у меня теперь целый домик из двух комнат: одна жилая, другая похожа на кабину штурмана — мое рабочее место.

Я живу поодаль от всех. Не потому, что мне понравилось одиночество. Мой дом называется магнитным павильоном. Такие павильоны должны стоять вдали от поселка, от радиопередатчиков, забивающих электронные приборы, от всяких машин и моторов.

По инструкции всем, кто не ведет магнитных наблюдений, вход сюда запрещен, чтобы не мешали магнитометрам и магнитографам часы, монеты в бумажнике, ножи, портсигары. В моем доме нет ничего металлического, ни одной железной детали, ни гвоздя, ни кнопки. Даже карты я не прикалываю, а клею на стены.

Мы на Полюсе холода.

Полюс холода и Магнитный полюс — так называется место, куда мы дошли, где мы живем и работаем. Он выглядит как любая другая часть Антарктиды. Но Полюс холода — это значит, зимняя температура почти девяносто градусов ниже нуля. Хозяин погоды уверяет: условия приближаются к лунным. Космический мороз!

А Магнитный полюс — не знаю какое чудо света. Магнитный полюс виден, ощутим для меня. Магнитные силовые линии сходятся в нем в одну точку. В ней, как в узкой горловине воронки, стоит мой дом с обнаженными трепетными нервишками антенн.

И шуршат в ледяном воздухе не колкие снежинки, не капельный алмазный лед, а голоса дальних-дальних миров, туманных от нечеловеческого расстояния. Льются ко мне таинственные лучи мироздания, как называл их мой дед.

Мы отвоевали наши домишки у снега. Поселок был необитаем целый год. Мы копали, пилили, рубили снег, плавили паяльными лампами. Окрашенные в яркие тона дома, как подснежники весной, один за другим вставали из-под снега.

Мы прокопали между ними глубокие дорожки. Но стены внутри домов заледенели, с потолка свисали белые сталактиты сосулек, и надо было снимать и надпиливать их, и сцарапывать и плавить осторожно, чтобы не спалить наши теплые дома. Страшно представить себя в этом поле без крыши над головой. Так устроен человек. Сколько дней мы жили, работали, спали в машинах — и ничего. Но вот приехали к жилью… Дело серьезное.

Потом надо было дать в наши выцарапанные домики тепло и свет. И мы сами стали механиками, водопроводчиками, электриками, сантехниками. Я скручивал муфты газовым ключом, хрустя пальцами от натуги, прожигал трубы факелом и свитым, как пружина, гибким тросом выбивал ржавые пробки в оставленных раньше трубах. Перемазанный, как все, в спаленной телогрейке, я вопил от восторга в минуту, когда по ломким настуженным трубам с домашним урчаньем пошла от радиаторов охлаждения электростанции горячая вода. И трубы защелкали своими суставами, точно расправили, распарили их в теплой истоме.

Все кричали. Правда, мы всегда говорили довольно громко.

Такая привычка. Всю дорогу приходилось напрягать глотку, чтобы пересилить грохот металла.

Поселок стал нарядным. Яркий флажок развевается над каждой крышей, там же висят лампочки. В метель они будут хорошо видны. От поселка в поля тянутся веревочные путеводы. Веревки, лампочки, сильный прожектор на мачте — все для тех, кто может легко заблудиться в двух метрах от поселка, в жутком свисте холода и снега.

Нет уютней дома, чем этот, и нет более тихой земной тишины, чем та, которая висит над ним, пока не гуляет ветер. За квадратным окном переливчатый снег и снег. Только растяжки антенного поля скрадывают ощущение великой бесконечности этой пустоты.

Очень тихо. Но в доме что-то все время поет, гудит еле слышно, тоненько, жалобно, будто притихший полярный холод забился в какую-то случайную щелку и поет, просит пустить его к теплым трубам. Сначала меня раздражало, потом привык. И я перестал искать причину и конопатить ватой несуществующие дырки в доме.

…Три дня мы готовили посадочную полосу для самолетов.

Нас удивил Американец. Он упросил дать ему трактор, и так лихо вел по снегу машину с прицепленной к ней волокушей, так заправски гремел рычагами, что я не выдержал и полез в другую машину, с катком.

Трясет, как будто верхом едешь. Мой тягач вилял и проскакивал мимо всех колдобин, стараясь против моей воли пойти по ровным, уже укатанным полоскам.

Прогнали меня если не с позором, то с крепкими словами.

— Учись, деревня, — сказал наш Механик, демонстративно показывая пальцем туда, где работал Американец. — И не садись в чужую телегу, поломаешь оглобли.

Начальник станции улыбался.

— Глядите, Америка работает на коммунизм!

Все засмеялись. Американец понял, тоже засмеялся, подмигнул мне.

— Я потомственный фермер, — сказал он по-английски.

…По телефону позвонил Американец и просил разрешения зайти на огонек. Ему, видно, кроме радио, поговорить не с кем.

Он вошел. Я налил в чашки кофе, пригласил его сесть, подвинув стул к батарее.

— Мистер Магнитолог, я вам не помешаю?

— Нет, не помешаете. У нас такое безмолвие, такая тишина, всегда гостю рад.

— Вы обратили внимание на ваши очки? Они поцарапаны. Метели бьют, как пескоструйные аппараты. Вы рискуете затуманить свое зрение.

— У меня есть очки в запасе.

— А я могу подарить вам защитные стекла. Вам от меня достается больше, чем всем, и я не мог оставить вас без этой маленькой благодарности.

— Какие пустяки…

— Я и в будущем рассчитываю на вас. Не то мне все кажется, что меня здесь не принимают всерьез. Вроде нахлебника.

— Что вы! Просто ребята привыкли видеть иностранцев обменных ученых. Обменных журналистов до сих пор не было. Стоит ли вашему брату лазить в такие дыры? Я, например, не полез бы ради писания… Какая газета?

— Я служу в отделе печати ЮНЕСКО.

— До сих пор смутно представляю, что значит ЮНЕСКО.

— О, между нами говоря, если бы в наше время жил Дон-Кихот, он, вероятно, служил в ЮНЕСКО. Нет выше идеалов, которые хочет посеять милый, близорукий, добрый дон Юнеско, и нет более наивного дона, чем Юнеско.

— Не понимаю.

— Мы призваны сближать несовместимое, утолять неутолимое, сеять невсходимое. Укреплять контакты, которые при ближайшем взгляде — видимость, не больше. Попробуйте соединить, сблизить наш непонятный больной мир, и вы поймете, как это сложно.

— Тогда зачем делать бесполезное?

— Вы хотите спросить, к чему нужны донкихоты? Вероятно, без них все-таки мир не обойдется. Вероятно, слабые зернышки всходят. В культуре, в науке, в образовании, в искусстве… Для меня то, что здесь творится, не очень большие, но первые плоды усилий донкихотов. Сблизилось несближаемое, поделилось неделимое, наладились контакты, и никаких раздоров. Это модель мира, каким он должен быть.