Однажды, чувствуя потребность помолиться, он зашел в маленькую часовню св. Дамиана, совсем утонувшую в густой зелени окружавших ее оливковых деревьев и кустов. Величественные кипарисы и сосны скрывали от глаз прохожих маленькую часовню, пришедшую уже в состояние полного разрушения, так как старик священник, живший возле этой часовни, был слишком беден, чтобы ее реставрировать. Но в этой часовне, лишенной всяких украшений, над убогим каменным алтарем, висело превосходно выполненное распятие, замечательное тем, что художник, вопреки господствовавшей рутине, не пустился в детальное воспроизведение страданий Спасителя, действующее на воображение молящихся, а постарался изобразить на лице распятого Христа выражение божественного спокойствия и кротости. Пригвожденный к кресту Христос как будто говорил людям: “Приидите ко мне вси страждущие и обремененные и Аз успокою вы”, – и такое изображение Спасителя, конечно, всего более отвечало душевному настроению Франциска, поэтому-то он часто посещал эту полуразвалившуюся часовню и молился перед ее убогим алтарем. Взывая к Христу, чтобы Он указал ему путь к истине и добру, пролил свет в его душевные потемки, впечатлительный и нервный Франциск не раз, вероятно, впадал в состояние религиозного экстаза, и вот ему показалось однажды, что образ Христа оживляется, и он слышит чудный голос, призывающий его к служению Богу истины. Душа Франциска исполнилась невыразимого блаженства, и он вышел из часовни словно обновленный.

С этого момента миссия Франциска определилась вполне. Душа его была преисполнена страстного обожания Спасителя, кроткий и любящий образ которого как бы звал его следовать за собою и строго выполнять завет евангельской любви и смирения.

Выйдя из часовни, Франциск отдал все, что у него было, даже свою одежду, священнику и с этой минуты твердо решил уйти из отцовского дома и прежде всего заняться исправлением часовни св. Дамиана, которая стала особенно близка его сердцу после испытанных им здесь чудных минут.

Собственности у Франциска никакой не было, кроме нескольких кусков разноцветного сукна, подаренных ему раньше отцом, и лошади. Франциск связал эти куски, сел на лошадь и отправился в Фолиньо, самый коммерческий город в провинции, где ему не раз случалось бывать во время ярмарки. В Фолиньо он без особых затруднений продал свой товар и даже лошадь и богатую упряжь, и с облегченным сердцем отправился назад в Ассизи. Этим актом он уже окончательно порвал все связи со своим прошлым, и поэтому не вернулся домой, аотправился к часовне св. Дамиана.

Священник был очень недоволен, когда Франциск вручил ему деньги, полученные от продажи лошади и сукна. Он подумал, что между Бернардоне и его сыном произошла небольшая ссора, которая может скоро пройти, а потому не согласился принять деньги от Франциска, который, однако, после такого отказа бросил кошелек в окошечко часовни. Он так молил при этом священника позволить ему остаться у него, что тот не решился настаивать на его возвращении к родителям и склонился на его просьбы.

Между тем в доме Бернардоне заметили исчезновение Франциска. Отец его сам отправился на поиски сына в сопровождении своих родственников и соседей. Франциск, заслышав приближение отца и страшась его гнева, спрятался в пещеру, где пробыл целый месяц, не показываясь никому. Только один из слуг отца, сочувствовавший Франциску, знал об его тайнике и приносил ему туда пищу.

Франциск, однако, понял, что долго скрываться не может и что в конце концов ему все-таки нужно будет выйти из своего убежища. Притом не годилось ему, служителю Христа, бояться ни людского гнева, ни насмешек и вследствие этого воздерживаться от вступления на избранный им путь служения Богу. Эта мысль заставила его выйти из пещеры и явиться к отцу. Месяц, проведенный в пещере в одиночестве, не прошел для него бесследно. Одежда его пришла в ветхость, он имел измученный, изнуренный вид, так что, когда он показался на улицах Ассизи, его никто не узнал и все его приняли за помешанного. Толпа уличных мальчишек устремилась за ним с криками: “Сумасшедший! Сумасшедший!”. Заслышав крики, люди бросались к окнам, чтобы посмотреть, что делается на улице. Так поступил и Бернардоне, и его гнев не знал границ, когда он вдруг признал в оборванном безумце, которого преследовала насмешками и гиканьем толпа, – своего сына Франциска!

Бернардоне бросился на него и в гневном ослеплении чуть не задушил. Он втащил его в дом, жестоко избил и, крепко связав, еле живого запер в полутемном чулане.

Однако ни побои, ни угрозы, ничто не действовало на Франциска и не могло поколебать его решимости. Он страдал, но постоянно думал о том, что Спаситель пострадал еще больше. Спустя несколько дней после возвращения Франциска, мать его, сердце которой обливалось кровью при виде мучений сына, попробовала подействовать на него кроткими убеждениями, но видя, что и это тщетно, выпустила его на свободу, так как ей уже невмоготу было видеть его истязания.

Как только Франциск получил свободу, он немедленно отправился в часовню св. Дамиана. Отец страшно рассердился, не найдя его по возвращении, и даже побил жену за то, что она выпустила сына. Но так как он никак не мог примириться с мыслью, что сын его сделался посмешищем всего города, то ему пришло в голову попытаться изгнать сына из Ассизи. С этой целью Бернардоне отправился в часовню. На этот раз Франциск не спрятался при его приближении, а кротко выслушал его ругань и затем объявил ему с твердостью, что никакая сила в мире не в состоянии поколебать его решения, и что так как он стал служителем Христа, то не обязан более повиноваться ничьим приказаниям.

Бернардоне стал упрекать сына в том, что он стоил ему огромных денег. Тогда Франциск указал ему на наполненный монетами кошелек, брошенный им за решетку окна в часовне, когда священник отказался взять деньги, вырученные от продажи товаров в Фолиньо.

Бернардоне взял кошелек и удалился, но все-таки не оставил в покое сына и пожаловался на него в суд. Консулы Ассизи, приняв жалобу Бернардоне, послали за Франциском, но тот отказался явиться в суд, объявив, что, как служитель Господа, он считает себя неподсудным консулам и не подчиняется их юрисдикции. Консулы, по-видимому, были довольны, что Франциск избавлял их от необходимости высказывать свое решение в столь щекотливом деле, и рекомендовали его отцу обратиться к епископу, что тот и сделал.

На суд епископа Франциск явился с радостью, так как ему представлялась возможность публично засвидетельствовать свою преданность Христу и твердую решимость исполнять Его завет людям. В Ассизи распря Бернардоне с сыном наделала много шума, и в городе только и было толков, что о ней; поэтому неудивительно, что в день, назначенный для суда, все жители устремились толпою на площадь Санта-Мария Маджиоре, где епископ творил свой суд. Во мнении жителей Ассизи Франциск, конечно, был безумцем, но так как его отца никто не любил за гордость, высокомерие и жадность, то симпатии больше склонялись на сторону сына, и все заранее радовались предстоящему унижению Бернардоне.

Епископ изложил громогласно сущность дела, заявив, что Бернардоне желает лишить своего сына наследства, и предложил этому последнему добровольно отречься от всех прав на имущество его отца. Все с напряжением ожидали, что ответит Франциск, но тот молча удалился в одну из комнат епископского дворца и затем вышел оттуда совершенно голый, держа в руках свою одежду и кошелек с деньгами, которые еще оставались у него.

– Слушайте все, – сказал он. – До сих пор я называл Петра Бернардоне своим отцом, но с этого момента я хочу служить только Богу. Вот почему я отдаю своему отцу деньги, из-за которых он столько мучается, свою одежду и все, что от него имею, и отныне буду говорить только: “Отче наш, иже еси на небеси”.

Изумленная толпа внимала Франциску, пораженная его видом и его словами. Нагота его не возмущала чувства стыдливости людей: в XIII веке на этот счет существовали совершенно иные понятия, нежели теперь. Напротив, Франциск сразу вырос в глазах впечатлительной итальянской толпы, и ропот негодования встретил Бернардоне, который, нисколько не смущаясь, свернул одежду Франциска и унес вместе с его тощим кошельком, в то время как епископ прикрыл своим плащом его сына, побледневшего и дрожавшего от холода.