Сперанский только во внутренней политике любил смелые и рискованные планы. Он побуждал своего повелителя углубляться в заботы по управлению государством и думал, что, прежде чем расширять свои границы, Россия должна сама обновиться к лучшему. Он ценил и хотел сохранить союз, но – для своей родины – он видел в нем скорее воспитательное средство, чем орудие для завоеваний. Благодаря союзу, он надеялся завязать умственные отношения между двумя народами, получить самому возможность изучать наши законы, наши учреждения, их творцов, наконец, нацию, которая, прежде чем потрясти мир оружием, возвысила его своими идеями. В Эрфурте он показал себя человеком внимательным, любознательным, пытливым. Ему хотелось бы знать все, что возможно, о Франции, и о необыкновенном человеке, который управлял ею; он старался усвоить себе вместе с идеями философов и метод Бонапарта. Сам Александр, не с такой уже дружбой, как прежде, относившийся к императору, решившись противиться требованиям и соблазнам его политики, оставался его убежденным учеником во всем, что касается управления и внутреннего устройства государств. Он жил под впечатлением минут, проведенных в Эрфурте. Воспоминание о слышанных речах, о приведенных примерах, о разъяснениях, которые Наполеон расточал перед ним со всей силой своего вдохновения, владело им и преследовало его; он все еще находился под влиянием и как бы под гнетом этого великого ума. Отсюда у царя и у его министра непреодолимая склонность искать себе во Франции предметы для изучения и подражания; отсюда тот отпечаток, который носят на себе их различные творения. Сенат, государственный совет, учреждения судебные, административные, финансовые, образовательные– все они наполеоновского происхождения, все вдохновлены латинским духом, но грубо пересажены на почву, дурно для них возделанную. Освобождаясь из-под влияния Наполеона-завоевателя, Александр старается ближе изучить в нем законодателя, зодчего государства: старается позаимствовать от него секрет и способы его действий и, чтобы преобразовать Россию, учится у знаменитого деспота, пересоздавшего Францию.

Всецело отдавшись делу преобразования и прогресса, Александр боялся только одного, чтобы дела в Европе, от которых он хотел, насколько возможно, устраниться, не требовали его вмешательства. Конечно, ему не удалось бы этого избегнуть, если бы война, сосредоточенная теперь в Испании, придвинулась к его границам, если бы она вспыхнула между Францией и Австрией, т. е. в центре материка. Поэтому его искренним желанием было продлить мир в Германии, так как в этом он видел необходимое условие для существующего спокойствия и для уверенности в безопасности, источником которых, по его мнению, должна была быть Россия. Он вовсе не считал режим, предписанный Европе, хорошим и окончательным. Втайне он ненавидел его, но думал, что теперь всякое усилие изменить его только ухудшит дело, что оно только сделает еще тягостнее для всех закон победителя. Затем нападение Австрии вынудило бы его сдержать свои договорные по делу обороны обязательства с Францией, ценой которых он приобрел левый берег Дуная. Ему пришлось бы или уклониться от строго определенного обязательства, или принять участие в новых расхищениях, выбирать между данным словом и внутренним убеждением. Итак, его искренним желанием было, чтобы Австрия успокоилась. Но, упорствуя в заблуждении относительно характера вооружений Австрии, он видел, в них только следствие страха, растерянности нации, которая думает, что ей угрожают и которая, вследствие этого, инстинктивно становится в оборонительное положение. Он был убежден, что резкостью и дурным обращением он ничего от нее не добьется, он не понимал того, что, угрожая ей войной, он мог бы избегнуть несчастья вести войну. После того, как в Эрфурте он обращался к австрийцам с благосклонной и сердечной речью, ему было тяжело переменить тон. Он по-прежнему убеждал себя, что может побудить их разоружиться и отказаться от мысли о наступлении, если будет повторять им, что никому не позволит напасть на них.

Если же, несмотря на его успокоительные слова, венский двор все-таки будет стремиться вызвать столкновение, он хотел дружески предупредить его и выступить в качестве официального посредника. Он не сомневался, что венский двор не откажется доверить свои интересы и заботу о своем достоинстве монарху, который всегда близко принимал их к сердцу; тому, который, как нам известно, любил выступать в спорах в роли рыцарски-благородного посредника, в роли почетного судьи между нациями, и который гордился тем, что он не столько самодержец могущественного государства, сколько первый рыцарь в Европе. Во всяком случае, он хотел прибегнуть к угрозе только в последней крайности. Он боялся, как бы, уступая слишком скоро и слишком покорно желаниям императора, не поощрить его самого к нападению на Австрию, он считал своим долгом защитить Австрию не только от нее самой, от ее собственных увлечений, но и в особенности от честолюбивых замыслов Наполеона, всегда готового ринуться за новой добычей. Точно так же намерен был он держаться и относительно Пруссии. Без армии, без денег, без границ – Пруссия была бессильна что-либо предпринять. Но уже самый ужас ее положения, в связи с возбуждением умов в Германии, позволял иногда опасаться с ее стороны какой-нибудь отчаянной попытки. Подобно Австрии, Александр не хотел поощрять Пруссию к возмущению. Он намерен был советовать ей систему терпения, но при этом желал относиться к ней внимательно и мягко, давая понять, что никогда не потерпит ее разгрома. Действуя таким образом, он хотел сохранить последние остатки старой Европы; хотел обеспечить за собой право на чувство благодарности обоих государств, к которым он, может быть, обратится в надлежащий момент, когда более благоприятные обстоятельства, которых невозможно предвидеть в настоящее время, доставят ему случай восстановить на континенте равновесие сил и нравственное преобладание России, а до тех пор он останется союзником Наполеона, не отказываясь быть утешителем его врагов.

Эти две стороны его политики начинают обнаруживаться тотчас же по выезде его из Эрфурта. Имея и на возвратном пути в своей свите Коленкура, он обращается к нему при всяком удобном случае с благосклонными и дружескими словами, которые через посланника должны дойти до императора. Он как бы оборачивается к союзнику, с которым только что расстался, и делает ему сочувственные и дружеские жесты. Но, проезжая через Кенигсберг, он проводит два дня с королем и королевой прусскими и оставляет их в том убеждении, что, в известных случаях, Россия может сделаться их опорой и их защитницей. Далее он вспоминает о том французском министре, который в Эрфурте предостерегал его не быть доверчивым, который тайно перешел на его сторону и одобрил его сопротивление Наполеону. Он вознаграждает Талейрана за измену. Остановясь в Митаве, он разрешает брак принцессы Софии-Доротеи Курляндской, будущей графини Дино, с племянником князя Беневентского. В его разговорах часто повторяется имя князя в сопровождении хвалебных эпитетов. “Преклоняются пред вашим блестящим умом и с любовью относятся к вам самим”, – пишет Коленкур Талейрану… “Император благоволит часто осведомляться о вас и удостаивает постоянным вниманием семью, которую он вам дал”.[3] Уплатив долг признательности и насладясь удовольствием делать людей счастливыми, Александр медленно подвигается на Север, не торопясь возвратиться в свою столицу и приняться за государственные дела. Наполеон же возвращается из Эрфурта в Париж, нигде не останавливаясь, и вступает на почву своей империи только для того, чтобы стрелой промчаться по Франции и лететь в Испанию.