Теперь еще один памятник прибавится на донецкой земле...

Прошкин бронированный фаэтон сильно пострадал в бою: вдребезги разлетелись фонари, взрывом повреждены были колеса, и пришлось фаэтон бросить в степи. Из трех лошадей осталась одна, и та прихрамывала - ее повели под уздцы.

С ближайшей станции вызвали паровоз. Он прицепил «Генерала Врангеля» и потащил в сторону Волновахи.

- Как быка на веревке повели, - смеялись бойцы.

Цымбаленко и Кучуков, прощаясь, крепко обнялись. Разведчиков ожидали новые бои.

4

Скоро командир рабочего бронепоезда дядя Миша Кучуков встретился с Окой Ивановичем.

- Горюешь? - спросил Городовиков с сочувствием, - Ничего, пословица говорит: «Хороший конь узнается в беге, а железо - в ковке». Вот и тебя, кузнеца, хорошенько помолотили. Теперь злей будешь.

- Людей жалко...

- Об этом и не говори, дядя Миша. Другой раз думаешь: лучше бы тебя самого убили... С мальчишкой-то как беда стряслась?

- С Филипком? - Кучуков с трудом подавил в себе боль. - До сих пор не могу опомниться. И мальчонка-то от горшка два вершка, а если бы не он, не взять нам «Генерала Врангеля».

- Вот видишь, и дети бойцами становятся, - сказал Городовиков. - А мы вчера похоронили Цымбаленко. Лихой был командир... Выходит, дядя Миша, быть тебе опять казаком. У твоего бронепоезда сколько было «лошадиных сил»?

- Тысяча, - не то в шутку, не то всерьез сказал Кучуков.

- Ну, тысячу не обещаю, а четыреста настоящих лошадиных сил да еще четыреста отчаянных голов получишь. А если поднатужимся и добудем тебе штук пять тачанок с пулеметами, то никакой бронепоезд не сравнится с этой грозной силой. Прошу тебя, дядя Миша, возьми под свое командование разведчиков Цымбаленко.

- Не знаю, Ока Ивановича... Жалко оставлять своих хлопцев.

- А ты бери их с собой.

Точно боясь, что казак раздумает, Городовиков послал ординарца за военкомом.

- Константин Алексеевич, - обратился он к Макошину, когда тот вошел в штаб. - Нашелся хозяин кутеповской сабли, помнишь, захватили в трофейной машине? Прикажи принести ее сюда.

У Кучукова засверкали глаза от восхищения при виде серебряной сабли тонкой чеканки. Городовиков поднес ее боевому другу, как хлеб-соль.

- Принимай, казак.

Кучуков был смущен и обрадован подарком, взял саблю неуверенной рукой, вынул из ножен и поразился изяществу и легкости клинка.

- Я уже позабыл, наверно, как ею действовать, - сказал он.

- Сейчас проверим, - усмехнулся Городовиков. - А ну, Макошин, дай-ка мне вон то яблоко.

Он взял из рук комиссара крупное, спелое яблоко и высоко подбросил кверху. Кучуков отступил на шаг, размахнулся в со свистом рассек яблоко в воздухе. Ока Иванович поднял половинки и показал Макошину:

- Гляди, комиссар. Вот это работа: не отличишь одну от другой. Ровненькие. А ты говоришь, забыл...

5

С назначением Кучукова комсомольский эскадрон как бы родился заново. Теперь он был сформирован по штатам отдельного дивизиона, имел на сто сабель больше, а кроме того, свою команду связи, пять боевых тачанок и даже знамя. Это было знамя юзовских комсомольцев с призывными словами: «Уничтожь Врангеля!» Знаменщиком назначили Махметку. Он как влитой сидел на своем Шайтане и приноравливался держать в одной руке поводья и древко знамени, чтобы другая была свободной рубать врагов.

Новый командир эскадрона, за которым с первых же минут закрепилось добродушное, полное уважения прозвище Папаша, сам заметно переменился, точно и в самом деле проснулся в нем кипучий и напористый характер казака-кавалериста. Он приобрел себе синюю венгерку, отороченную серым каракулем, малиновые галифе и новенькие ремни крест-накрест. Дорогая «кутеповская» сабля в серебряных ножнах и красивая пышная чудо-борода до пояса придавали ему бравый вид.

Выстроился эскадрон на околице села. И было что-то значительное и трогательное в том, что четыреста лихих конников, где самому старшему едва стукнуло девятнадцать, сидели на конях перед командиром-бородачом. А он возвышался перед строем на вороном жеребце, как будто и впрямь выводил на бой своих сыновей.

Эскадрону было присвоено название: «Имени КИМ». Придумал и предложил это Сергей Калуга. И хотя ни сам он, ни разведчики не упоминали при этом имени Феди Стародубцева, все знали, что название эскадрона было связано с ним. Но не только память о кремлевском курсанте подсказала это название: в эскадроне почти все были комсомольцами.

Главное же состояло в том, что в состав эскадрона влился интернациональный отряд из венгров, поляков, болгар, сербов и немцев. У всех мундиры и язык были разными, а цель одна - борьба за победу пролетарской революции. Когда отряд прибыл во Вторую Конную, его бойцы сняли императорские и кайзеровские значки и прикрепили на шапки пятиконечные красные звезды, а у кого не было - алую ленточку. Прибывших окружили вниманием и окрестили по-своему: Янош стал Яшей, Петко - Петром, Ганс - Ваней.

На митинге бывший польский солдат Янко Домбровский, сын шахтера Зеленогурского воеводства, сказал перед строем:

- Буржуи везде одинаковые: русские, украинские и польские. Сегодня мы помогаем братьям в России, а завтра они нам помогут. Даем клятву не опускать оружия до тех пор, пока не зазвучат, победные звуки «Интернационала» во всем мире!

Папаша был доволен. Его черная кубанка, надетая набекрень, придавала ему лихой вид.

Комиссар эскадрона Павло Байда громко читал перед строем написанные им и Ленькой «Заповеди юного коммуниста».

«Я, боец эскадрона имени КИМ, обязуюсь быть стойким защитником мировой революции, выступать с оружием в руках и бороться до последней капли крови...»

В синем небе плыли облака. Бойцы сурово повторяли слова клятвы:

- «Быть последним на почетных местах и первым в опасных. Никогда не забывать, что звание комсомольца налагает много обязанностей, но дает лишь одну привилегию - первым сражаться за революцию!»

В знак верности клятве кимовцы выхватили стальные сабли. В лучах солнца они горели огнем и казались червонными.

Леньку охватило пьянящее чувство братства. Это было удивительно и радостно - незнакомые люди из разных стран стали родными, точно он всю жизнь знал кучерявого паренька из Словакии Антона Черного, который в шутку говорил о себе, что он только по форме черный, а по содержанию красный. Как будто давно дружил Ленька с болгарином Петко Русовым или Гансом Мюллером - спартаковцем, оставшимся в России еще с восемнадцатого года. Кто знает, может быть, этот Ганс был другом того немца-германца из Ленькиного детства, что подарил ему перочинный ножик. Радовался Ленька новым друзьям. И что казалось совсем невероятным - понимал разноязыкий говор. С румыном Шандором Николаеску, рабочим из Бухареста, Ленька сразу же поменялся шапками.

- А как по-румынски борьба? - спросил Ленька.

- Лупта.

- Точно! Лупить надо белых.

Ленька и Шандор, похлопывая друг друга по плечам, обнялись. Гансу Мюллеру Ленька подарил самодельную пряжку для ремня, которую сам вырезал из старого котелка в форме пятиконечной звезды.

Все интернационалисты пожелали вступить в комсомол, и Ленька записал их фамилии в свою тетрадку.

6

Вместо «царского фаэтона» бабки Христи, по которому больше всех тужил Прошка, появилась настоящая боевая тачанка.

Это была таврическая тачанка, купленная у немца-колониста, дубовая, с крепким днищем, окованным железом. Ход - на мягких рессорах. По обе стороны - удобные ступеньки, если на одну наступить ногой, тачанка, пружиня, накренялась. Бег у тачанки был легкий, бесшумный - только спицы мелькали.

На заднем сиденье был привинчен пулемет. По бокам - два свободных места для пулеметчиков. На облучке тоже могли свободно поместиться двое. Рядом с ездовым сидел Ленька. Он был первым номером, но имел подмену, так как оставался еще «комиссаром по молодежи». Его тачанка была не просто боевой колесницей, но и походной культбазой, Под задним сиденьем вместе с пулеметными лентами находилась библиотека. Она помещалась в ящике из-под гранат. Остальное «делопроизводство» вместилось в кожаном портмоне в кармане гимнастерки.