– Знаешь, как мне было обидно, – продолжала, уперев кулаки в бока, Люция, – когда ты сожрала все – их было семь штук – пончики с шоколадным кремом, мне не хватило даже попробовать! А ореховые батончики? Я просто обожаю эти конфеты! Ты всё съедала за нас двоих, я почти ничего уже не брала, чтобы хватило остальным… Я терпела, ничего не говорила тебе! Но теперь… Вчера ты уплела мою творожную булочку, которую я оставила на ужин от обеда, потому что очень хотела, но была уже сыта… Мою булочку… – Люция остановилась перевести дух.

– Твою булочку? – повторила Оливия со странным удивлением. – Твою творожную булочку? – Ещё раз проговорила она, резко выделив интонацией слово "твою". – А ты! Ты… – воскликнула она, задохнувшись от прорвавшегося отчаяния, – ты надругалась над моей мечтой!

Губы её дрожали, лицо залила предобморочная голубоватая бледность. И Люция смягчилась. Она видела перед собою в этот момент не могущественную злодейку, а беззащитное, глубоко несчастное существо, маленькую нервную девочку, потерявшую всё – любовь, дружбу, самоуважение… Почти материнское чувство испытывала она сейчас к Оливии. У неё не возникло желания отвечать злом на зло, резкостью на резкость; в конце концов она пришла сюда потому, что тревожилась за подругу, а не для того, чтобы мучить её.

– Послушай, Лив, мне кажется, что тебе нужна помощь… – произнесла она, стараясь держаться как можно более спокойно и дружелюбно, – то, чем ты занимаешься, очень опасно! Ты убиваешь себя, и я, как твоя подруга, хочу это остановить. Я здесь, чтобы помочь тебе…

– Да не нужна мне твоя помощь! – воскликнула, вскакивая, Оливия, – и твоя дружба! И ты сама мне не нужна! С меня довольно. Я тебя ненавижу, слышишь!? Не-на-ви-жу! Я устала притворяться доброй, сильной и человечной. К чёрту! Хватит! Я не такая! Я не ангел с неба, не Иисус Христос! Я не верю, что такое вообще можно простить. Не верю! И потому я тебя действительно ненавижу!..

Оливия опустила руки, которыми, пока говорила, гневно потрясала в воздухе, а потом внезапно накрыла ими лицо и, опустившись на корточки, заплакала навзрыд.

Люция повернулась и пошла вдоль ручья, чувствуя, как начинает саднить в горле полынная горечь потери.

15

Наплакавшись, Оливия умылась и поднялась на тропинку. Она испытывала огромное облегчение. Выразив наконец всё то, что так долго держала в себе, пытаясь казаться нравственно выше, чище, мудрее, чем есть на самом деле, Оливия поняла, что это даже к лучшему. Потому что теперь, выбросив из своей души всё лишнее, всю романтическую шелуху, весь никому не нужный книжный пафос, она освободила в ней место для понимания. Осознание и принятие своей ненависти – первый шаг к истинному прощению. И Оливия сделала этот шаг.

Она шла, любуясь низкими пушистыми облаками, в наиболее тонких местах изнутри подсвеченными опускающимся солнцем. А небо всё такое же. Синее. Оно всегда таким было. Задолго до неё, до Люции, до всех людей вообще. Оно видело совсем пустую землю. Оливии вспомнилось, как на лекциях по общей биологии рассказывали гипотезу о происхождении всего многообразия жизни на планете от самой первой живой молекулы, биополимера, которая каким-то образом возникла, синтезировалась, положив начало процессу эволюции. И в этой самой первой органической молекуле, одной единственной, думала Оливия, в её скрученной в клубок полимерной цепи, когда-то содержались, в виде некоторого таинственного потенциала все мы: и я, и Люция, и Артур… Это было тогда единое, неделимое, способное стать нами через много миллионов лет. И как так могло случиться, что одна часть целого ненавидит теперь другую? Не должны враждовать пальцы одной руки, плоды одного дерева…

Оливия никогда особенно не верила в Бога, опираясь в своём миропонимании на научное познание, а к истории Иисуса Христа относилась скорее как к красивой легенде о самопожертвовании, нежели как к символу веры. Но именно сейчас она обнаружила в своей душе то, что некоторые, быть может, назвали бы Богом – большое умиротворенное чувство единения со всем живущим, ощущение себя малой частью огромного целого. Оливию посетило спокойное осознание собственной ничтожности. И, вместе с тем, собственной важности… «Я крошечная раковина, в которой можно услышать гул необозримого океана.» На неё снизошло настроение необыкновенно лёгкое и чистое, она пошла быстрее и даже стала тихонько насвистывать популярную мелодию.

– Я была слишком резка, извини, – сказала она сухо и серьёзно Люции, поднявшись на крыльцо веранды.

Подруга удивлённо вскинула голову – она протыкала спицей плотный зелёный крыжовник для варенья. Оливия стояла неподвижно, разглядывая сорванный листок плюща. Лица её не было видно: закат за её спиной превращал девушку в чёрный силуэт.

Люция немного подумала и, отвернув голову, произнесла:

– Всё правильно. Не извиняйся. Я сама бы ненавидела тебя, если бы мы поменялись ролями. У меня точно не хватило бы духу простить. И ты не обязана это делать… Я понимаю и не могу тебя осуждать.

– Спасибо, – сказала Оливия.

16

Купаясь, Баска наступила на что-то в море и рассекла себе ногу. Рана получилась очень глубокая, и располагалась она так неудачно, что края её при движении постоянно расходились – для заживления требовался покой. А непоседа Баска легкомысленно заклеивала её пластырем и продолжала носиться как угорелая, играя со своими ровесниками. В итоге рана загноилась. Кожа вокруг неё покраснела, вспухла, наступать на ногу стало нестерпимо больно.

Баску решено было отправить в город, в больницу. И так вышло, что сопровождать её туда и присматривать там за нею пришлось Люции – отец выполнял по договору подряда сезонные работы в посёлке, а мама не хотела надолго оставлять с сиделкой престарелую бабушку.

День перед предстоящей разлукой влюблённые провели вдвоём. Оливия же всё это время просидела на краешке кровати Баски, которая почти перестала ходить, играя с нею в карты.

Потом Люция уехала.

Поселковая молодёжь, лишённая возможности приходить в маленький домик с полатями, заскучала. Теперь стали собираться у Артура, он приглашал всех в недостроенную бревенчатую баню – там было прохладно и немного сыро, особенно по ночам, поэтому ребята, если смотрели фильм на ноутбуке, сидели вплотную друг к другу, почти прижавшись, а кто-то даже накрывался одеялами.

Здесь рассказчик просто обязан упомянуть об одном весьма странном событии, произошедшем во время одного из таких киносеансов.

Ной, юноша скромный, почти всегда садился рядом с Оливией, но никогда не решался дотронуться до неё в отличие от других парней, которые преспокойно обнимали в темноте своих соседок. И как-то раз, набравшись смелости, он положил руку ей на колено, затем нежно и почти невесомо провёл ладонью по её бедру… Экран в это время загорелся ярко-ярко, там что-то взорвалось, кажется, сверхновая, и голубоватое пятно света безжалостно выхватило из темноты робкую руку Ноя на стройном бедре Оливии. Это не ускользнуло от глаз Артура.

– Кто-то у нас жжёт… – произнёс он уничтожающе насмешливо, со своей этой ядовитой, одним уголком рта, ухмылочкой босса из гангстерского боевика – Оливии всегда нравились плохие парни, никаких мальчиков-пай, они такие скучные!

Ной вздрогнул, спохватился и, страшно смутившись, тут же отдёрнул руку. Как от горячего. Больше он не предпринимал попыток дотронуться до Оливии. Она же особенно сильной досады по этому поводу не испытывала: рука юноши пробыла на её теле так недолго, что она даже не успела понять, приятно ей это или нет.

17

Каждые сутки после полуночи Артур и Люция общались по телефону. Их оператор связи любезно предоставлял внутри сети такую услугу – ночные разговоры бесплатно. Поначалу они были очень долгими, часа по полтора, а потом стали становиться всё короче.

Первые дни в городе Люция тосковала невероятно. Иногда, особенно если она смыкала веки и слегка задрёмывала, ей начинало казаться, что на самом деле она никуда и не уезжала, а Артур вот-вот подойдёт сзади, тихо-тихо, чтобы прикрыть ей глаза ладонью. Угадай, кто?