Через полчаса ходьбы мы вышли на продолговатую лужайку, окруженную со всех сторон довольно крупным смешанным лесом. Проводники поставили нас за два большие пня, которые должны были закрывать нас от зубров, когда они выйдут на поляну, а сами отправились в глубину леса. Дождь не прекращался. Я несколько раз пробовал влезть на дерево, но это оказалось невозможным, шинель мне становилась решительно в тягость. Через час или полтора по удалении облавы в глубину леса раздались смешанные голоса. Голоса эти сначала были едва слышны, но потом медленно приближались и, наконец, послышались так близко, что мы все обратились в одно внимание: но зубр не показывался. Через полчаса на поляне показалась только фигура измокшего стрелка; за ним вышел другой, третий и так далее. Зубров в обойденной части зверинца, значит, не было, несмотря на то, что один из посланных утром людей видел их.

— Верно, поднялись пить, — сказал один из стрелков.

— Что же теперь делать? — сказали мы, теряя сладкую надежду видеть живого зубра в Беловежской пуще.

— Заходи к реке! — крикнул тот же стрелок своим товарищам. — Заходи, они там теперь, а вы, господа, идите вот сюда.

Он осмотрел на другой стороне поляны два дерева и поставил нас за ними, оставив при нас одного из стрелков, обязанного дать знать голосом облаве, если зубры отправятся в обход занятого нами места. Опять та же история: сначала люди скрылись в лесную чащу, только по другую сторону лощины; затем настала тишина; издалека чуть-чуть донесся слабый звук, звуки становятся чаще, и в них можно распознать подражание собачьему лаю, и лай этот все приближается ближе и ближе; глаза наши устремлены в противоположную чащу леса, и сердце волнуется трепетным ожиданием невиданного зрелища; но зрелища этого нет как нет.

— Неужели опять не выгонят ни одного зубра? — спросил я оставленного с нами стрелка.

— А кто знает? Иной раз так сразу и есть, а другой раз гукаешь, гукаешь, как черт их возьмет.

— А часто приходится их нагонять?

— Нет. Вот сей год только недавно-таки нагоняли.

— Для кого же?

— Управляющий недавно проезжал, вот недавно-таки, недавненько.

— Много ж на него нагнали?

— Штук, сдается, с пятнадцать.

— Стадо?

— А стадо.

— Что ж такое маленькое?

— Столько их здесь осталось.

— А сколько было?

— Да было что-то с семьдесят.

— Где ж они теперь?

— Да вот же царь, как охотился, так забил с тридцать.

— А остальные где?

— А то зимой поуходили из зверинца.

— Как поуходили?

— Через забор.

— Зубры-то! Через забор? — спросил я с глубочайшим удивлением.

— Ага! — отвечал утвердительно стрелок.

— Как же они — перепрыгнули, что ли, через забор?

— Нет. Мы нарочно в одном месте забор раскидали, да и повыпустили что-то с тридцать или трохи (немного) поменьше.

— Зачем же их выпустили?

— Бо (потому что) сена боялись, чи достанет в зверинце; так и выпустили: нехай (пусть) себе пасутся по пуще.

— Так к этим яслям, что около загона, только 15 штук и приходит?

— Только и приходит.

— А недалеко здесь?..

— Тссс! — шепнул стрелок, оборотив ухо к той стороне, откуда неслись голоса облавы.

— Что ты слышишь? — спросил я его шепотом.

Стрелок опять повторил свое “тссс” и, схватив меня за руку, вдруг бросился в сторону. Беспрестанно спотыкаясь о мокрый валежник, я не мог себе дать отчета: куда, зачем и отчего мы бежим вдоль опушки поляны, а стрелок на все вопросы, сделанные ему во время беглого марша, отвечал однообразным “тссс”, и больше ничего. Добежав до половины поляны, стрелок неожиданно бросился к толстому пню и стал на колени, и я сделал то же. В эту минуту я почувствовал, что более бежать не могу, и в эту же минуту с левой стороны услышал в бору тяжелый треск, которого я ни с чем сравнить не умею. Казалось, как будто несколько деревьев валятся, обламывая при падении свои сучья.

— Зубры! — шепнул мой проводник, совсем закрываясь пнем.

— Где?

— Тссс!

Треск на минуту затих, и послышалось какое-то тоже ни с чем неудобосравнимое не то хрюканье, не то квохтанье.

— Повернут, — шепнул мой стрелок и бросился вперед вдоль той же поляны; но голоса раздавались кругом, и стаду ничего не оставалось, как идти вперед на нас, потому что назад ему невозможно было идти. Пробежав несколько шагов вдоль опушки, стрелок снова припал за пень, и мы опять сделали то же. Треск и фырканье стали совсем близехонько. Минута действительно прекрасная!

— Вот он! — суетливо шепнул стрелок.

Мы стали смотреть по указанному направлению, но ничего не видали. Треск на минуту затих; слышно было, что стадо снова остановилось и соображало, как бы избежать перехода поляны, на которую его нагоняли раздававшиеся сзади голоса. Сначала сквозь деревья показалась черная масса, в которой, за ветвями довольно высоких кустарников, нельзя было распознать фигуры зверя. Но преследующее зубров гавканье людей собачьими голосами настигало их так близко, что они должны были решиться перейти поляну. Определив себе ясно положение нагнанных зубров, мы стали за деревья и не сводили глаз со стада, стараясь уловить каждое его движение.

Сначала из-за деревьев показался один огромный зубр. Он был весь мокр и казался темно-карим или как будто осмоленным. Осторожно выдвинув на поляну переднюю часть своего исполинского тела, он повел глазами направо, налево и, постояв несколько секунд, вышел из леса и пошел через поляну к другой стороне. За ним разом вышло все стадо, состоящее из одиннадцати больших животных и двух сосунков. В стаде были два или три очень хорошие экземпляра: рослые, сильные и энергичные. Все зубры были мокры от дождя, и все казались темно-карими, даже почти черными. Новейшими беллетристами неоднократно было заявлено неудобство пером изображать неземные красоты земных созданий: описания ручек, ножек, губок и очей, заставляющих самих фарисеев забыть для них закон субботы, теперь не в употреблении. Но quod licet Jovi, non licet bovi, что дозволяется Юпитеру, того не дозволяется быку. Быка можно попробовать описать.

Зубр, шедший впереди стада, очень велик. Ни на одном заводе, отличающемся крупностью породы рогатого скота, нельзя встретить быка, который сравнился бы с ним ростом и длиною. Рост зубра кажется еще огромнее от его высокого горба над передней частью. Шерсть на горбу гораздо длиннее, чем на всем теле, и с середины красиво распадается небольшими космами. Огромную тупую морду, с страшными рогами, служащими орудием против медведя, волка и человека, животное несет понуря вниз и не поднимает ее высоко. Под нижней челюстью у самцов висит клок длинных волос, который обыкновенно называется бородою. Задняя часть зубров и зубриц похожа на заднюю часть крупного рогатого скота, с тою разницею, что все отдельные части, сообразно общей величине животного, гораздо больше. Самки, называемые здесь и “зубрицами”, и “коровами”, меньше самцов, несколько тоньше и, так сказать, аккуратнее. Но всего интереснее мне было видеть зубрят, или, как их здесь называют, “телят”. Два зубренка, бежавшие за матками, очевидно родились только нынешним летом. Теперь они не более обыкновенного 3-х, 4-месячного теленка. Черные, с комолыми, тупыми мордочками, почти без шей, с толстым чурбановатым тельцем, они прыгали на своих толстых, довольно неуклюжих ножках. В густой траве не видно было колен будущих беловежских граждан, и потому казалось, что ноги их не снабжены надлежащими суставами, а просто воткнуты в тело, как ходули. Вообще зубрята необыкновенно смешны и милы оригинальностью своего вида. Смотря на их маленькое, толстенькое, обрубоватое тельце, невольно вспоминаешь и карликов, и Собакевича, и его стулья. Разница в том, что на детском теле карлика мы привыкли видеть старческое лицо, а у зубренка вы видите на крошечном старческом тельце, претендующем на быкообразность и даже медведеобразность, беззаботную мордочку с телячьими глазенками, но, при всем том, это смешное созданьице каждым своим движением старается заявить свою солидарность с великаном, за которым оно следует. Они, как стулья Собакевича, как бы говорят: “А посмотри-ка на нас! Мы маленькие, и тоже Собакевичи. Под нами тоже будет хрустеть вереск, и другой тебе подобный “зверь, в штанах ходящий”, будет смотреть на нас, спрятавшись за дерево”. В этих двух маленьких фигурках есть какое-то неуловимо милое, смешное и наивное важничанье собою, какая-то забавная смесь неуклюжества и… своего рода грации.