Дойдя за передовым зубром до половины полянки, стадо остановилось, давая нам полную возможность вдоволь полюбоваться собою. Передовой зубр тревожно взглянул в глубь леса, начинающегося по другой бок поляны; глянул налево к стороне загона, в котором производилась охота; потом направо, где стояли мы, притаясь за деревьями, и потом, с первого же шага, тронулся рысью в лес, а за ним, ни на шаг не отставая, побежало стадо и поскакали оба молодые зубренка. Мы бросились вслед за стадом, чтобы еще взглянуть в зад убегавших животных; но их уже не было видно в лесной чаще, и только новый треск валежника да сильный молочный запах, совершенно напоминающий запах, свойственный обыкновенной дойной корове, несясь по ветру, указывал в лесу место, по которому бежало встревоженное для нас зубровое стадо.

Доставив себе удовольствие, которое достается не всякому, мы пошли обратно к загону. Стрелки, один за другим, повыходили из леса и окружили нас у входа в загон. Один из них принес нам пук зеленой травы зубровки, которую зубры предпочитают другим травам. Она теперь очень стара и начинает желтеть, довольно жестка и с вида похожа на обыкновенную осоку, но не имеет таких режущих окраин, как осока. Одно просвещенное лицо, встретившее нас при выходе из зверинца, заметило, впрочем, что принесенная нам стрелками трава не зубровка, а только похожа на нее. Сомнение это основывалось на том, что принесенная нам зубровка не имеет запаха, отличающего это растение; но стрелки единогласно утверждали, что это действительно зубровка, и говорили, что зубровка осенью не имеет запаха, по которому летом и весною ее можно отличить от похожих на нее трав. Кто из них правее — судить не могу, а за что купил, за то и продаю. Кроме 12–15 зубров, в беловежском зверинце есть самое незначительное число представителей других животных пород, обитающих в Беловежской пуще. Незначительность числа живущих в зверинце особей нам объяснили тем, что “беловежский зверинец собственно не зверинец, а, так сказать, садок, в который загоняется зверь для царских охот, и что держать здесь много зверей постоянно нет никакой нужды”.

Лошади наши были поручены крестьянам, привезшим стрелков. Шуба моего товарища оставалась на телеге, брошенная мехом вверх. Когда мы, после трех или более часов пребывания в зверинце в ожидании зубров, снова подошли к своему экипажу, шуба лежала так же, как мы ее оставили, и была совершенно мокра.

— Зачем вы не повернули футру (мех) сукном вверх или не спрятали ее под телегу? — спросил крестьян мой товарищ, содрогаясь от мысли влезть в мокрую шубу.

— Не смели, пане!

— Чего ж тут не сметь? Если бы вы дурное что сделали, а то прибрать от дождя не смели? А?!

— Не смели, пане!

— Да чего ж тут не сметь-то? — продолжал мой товарищ и, не желая испытывать ощущений Леандра, плывущего к своей Геро, надел шубу мехом наверх.

— Боялись, ваше благородие, чтобы не сказали, что пропало что-нибудь с воза.

Вот вам и сказ!

Беловежа название свое получила от бывшей здесь когда-то белой башни (белой вежи). Достоверных сказаний о том, откуда пуща и селение Беловежа получили свои названия, нет. У Балинского в его известном сочинении “Starożytna Polska pod względem historycznym, jeograficznym i statystycznym”, мы встречаем только предположение, что тут был охотничий деревянный замок королей польских, который по своим белым башням мог быть назван Беловежею, а от этого замка и вся лесная пуща, в которой ом был построен, получила свое название.[19] Теперь в с. Беловеже есть церковь, сельское управление и недавно построенный охотничий домик государя. С. Беловежа стоит среди пущи, на огромной поляне, окруженной со всех сторон лесом. Солнце, взошедшее после расчистившихся дождевых туч, уже готово было утонуть за темной синевой бора, когда мы въехали на двор беловежского сельского управления. Рассчитавшись с белостокским извозчиком и заказав себе две пары обывательских лошадей, самовар и яичницу, мы отправились осмотреть царский охотничий домик. Домик невелик; в нем всего около семи небольших комнат, в которых нет ничего достопримечательного. В первой комнате несколько охотничьих чучел, работы, как сказывают, хранителя виленского музея, очень хорошо отделанная кабанья голова; во второй комнате очень недурные деревянные медальоны с рельефными изображениями дичи; далее кабинет; еще далее комната с ширмами из матовых стекол и комната, в которой сложено несколько подушек и байковых одеял. Пыли нет, все чисто и опрятно. Снаружи домик смотрит домиком, весело и приютно. На фронтоне постройки, соединяющейся с этим домиком и служащей (кажется) помещением для местного лесничего, укреплена голова зубра, сделанная в естественную величину; но я не мог узнать, из чего сделана эта голова: из бронзированного гипса или из металла. Около домика, который, впрочем, здесь называют дворцом, по склону холма разбит палисадник. По направлению этого склона к солнечному свету нужно полагать, что из палисадника можно было бы сделать вещь очень милую, но этого, разумеется, не сделано. Палисадник совершенно заброшен и шелестом растущего в нем бурьяна протестует на невнимание лиц, заведующих имуществом казны или короны. По дороге от беловежского зверинца до д. Беловежи видны местами кучи собранного валежника и сложенные полусаженки прекрасных дров. Странно и жалко видеть толстые строевые деревья, порезанные на дрова, и даже в этом виде гниющие у самой дороги, по недостатку сбыта лесного материала.

— Неужели по всему лесу валежник так же собран? — спросил я моего товарища.

— Ну, не думаю, — отвечал он.

— Где ж там! Борони Боже, — вмешался извозчик, — это вот только около дороги.

— А дрова?

— А так само и дрова.

— А в середине леса ничего?

— Да что ж там будет? Ничего.

Из с. Беловежи мы выехали поздно. Как начали собирать лошадей, так и собирали до одиннадцати часов ночи. Яичница никуда не годилась, и есть было нечего. Надпись, находящуюся на обелиске, поставленном в Беловеже в воспоминание избиения зубров королем польским (кажется, Станиславом Августом) и его сотрудниками, не мог списать, потому что было уже темно, а надпись, высеченная на сероватом камне, хотя и совершенно ясна и свежа, но в сумерки читать ее довольно трудно. От Беловежи к д. Кивачам (как называют ее здешние крестьяне), или Кивачина (как значится на плане Беловежской пущи), дорога идет лесом, необыкновенно густым и рослым.

Самая дорожная просека здесь гораздо уже, и есть места, где со всех сторон охватывает непроглядная, могильная тьма. Узкая, но длинная литовская фурманка, приспособленная здесь для возки жита и соли, идущих с юга, через Пинск, к Белостоку, очень удобна для езды одному, но вдвоем на ней сидеть невозможно; а мы, по неопытности своей, на одной фурманке отправили вещи, а сами уселись вдвоем на другую. Пришлось попеременно сидеть друг у друга в ногах. Взглянув вверх, на узенькой полоске неба я увидел звезды: в лесу было тихо и тепло, но звездный свет не доходил к нам, и небо мы видели, как из глубокого колодца. В одном месте, с правой стороны, вдруг сквозь деревья показалась поляна.

— Что это? — спросил я извозчика. — Луг?

— Болото.