Между тем что они могли сказать ему, кроме слов «Да благословит тебя Господь»?

Мама Брук, по лицу которой струились слезы, держалась мужественно. Папа Брук стал вести себя с сыном как мужчина с мужчиной, с грубоватой сердечностью, словно Гарри внезапно, за одну ночь повзрослел. В промежутках папа и мама шептали друг другу: «Не сомневаюсь, что все будет хорошо!» — точно находились на похоронах и строили предположения относительно того, куда попадет душа покойного.

Но, заметьте, прошу вас, что теперь и папа и мама уже наслаждались всем этим. Смирившись с тем, что женитьба сына неизбежна, они начали извлекать удовольствие из происходящего. Так оно обычно и бывает в семьях, а Бруки были людьми самыми заурядными. Папа Брук предвкушал, как его сын еще усердней займется кожевенным бизнесом и еще больше прославит «Пеллетье и К°». В конце концов, новобрачные должны были поселиться либо в их доме, либо достаточно близко от него. Это было замечательно. В этом была лирика. Это напоминало пастораль. А потом… трагедия.

Ужасная трагедия, говорю вам, непредвиденная и леденящая кровь, словно удар небесной молнии.

Профессор Риго помедлил. Он сидел, немного склонив голову набок, подавшись вперед и поставив локти на стол. Каждый раз, когда ему хотелось подчеркнуть важность своих слов, он выразительно стучал указательным пальцем правой руки по указательному пальцу левой. Он был похож на лектора. Его сверкающие глаза, лысая голова, даже довольно комичная щеточка усов, казалось, излучали энергию. — Ха! — произнес он и, шумно засопев, выпрямился. Толстая трость с грохотом упала на пол. Он поднял ее и осторожно прислонил к столу. Из внутреннего кармана пиджака он извлек свернутую рукопись и фотографию в половину кабинетного формата.

— Вот, — объявил он, — фотография мисс Фей Ситон. Это цветная фотография, и она неплохо получилась у моего друга Коко Леграна. А в бумагах, написанных мною специально для архива «Клуба убийств», изложены все обстоятельства этого дела. Но, прошу вас, взгляните на фотографию!

Он положил фотографию на скатерть и подтолкнул к ним, сметая крошки.

Нежное лицо, которое способно долго тревожить и преследовать; взгляд, устремленный куда-то поверх плеча зрителя. Широко расставленные глаза под тонкими бровями, небольшой нос, полные и довольно чувственные губы, как-то не вяжущиеся с грациозной, изящной посадкой головы. С этих губ будто только что сошла улыбка, изогнувшая их уголки. Копна гладких темно-рыжих волос, казалось, слишком тяжела для тонкой шеи.

Это лицо нельзя было назвать красивым. Но оно волновало воображение. Что-то в этих глазах — ирония, горечь, скрывающаяся за мечтательным выражением? — сначала озадачивало вас, но потом ускользало.

— А теперь скажите мне, — потребовал профессор Риго с горделивым удовольствием, которое испытывает человек, когда ему есть что сказать, — не замечаете ли вы в этом лице чего-то странного?

— Странного? — переспросила Барбара Морелл. Жорж Антуан Риго просто дрожал от переполнявшего его радостного возбуждения.

— Именно, именно! Почему я назвал ее очень опасной женщиной?

Мисс Морелл с несколько надменным выражением лица жадно следила за его рассказом. Один или два раза она взглянула на Майлса, словно собираясь что-то сказать. Она наблюдала, как профессор Риго взял с края блюдечка свою потухшую сигару, торжествующе затянулся и положил ее обратно.

— Боюсь, — неожиданно ее голос зазвенел, будто этот поворот рассказа каким-то образом затронул ее лично, — боюсь, вам придется уточнить вопрос. Что вы имеете в виду, называя ее опасной? Она была настолько привлекательна, что… могла вскружить голову любому мужчине, которого встречала на своем пути?

— Нет! — резко ответил профессор Риго. — Он снова захихикал. — Заметьте, я признаю, — поспешно добавил он, — что со многими мужчинами дело обстояло именно так. Только взгляните на ее фотографию. Но я не это имел в виду.

— Что тогда заставляет вас называть ее опасной? — не сдавалась Барбара Морелл, в серых глазах которой, с напряженным вниманием смотревших на француза, начал разгораться гнев. Следующий вопрос она выпалила прямо-таки с вызовом: — Вы имеете в виду, что она была преступницей?

— Моя милая юная леди! Нет, нет, нет!

— Искательницей приключений? — Барбара ударила рукой по краю стола. — Нарушительницей спокойствия, да? Коварной? Злобной? Сплетницей?

— Отвечаю вам, — заявил профессор Риго, — что к Фей Ситон не подходило ни одно из этих определений. Простите меня, старого циника, но я утверждаю, что она, будучи по натуре пуританкой, была вместе с тем благородной и доброй девушкой.

— Что же тогда остается?

— Остается, мадемуазель, то, что могло бы послужить правдивым объяснением этих загадочных событий. Темных, отвратительных слухов, которые поползли по Шартру и его окрестностям. Загадочного поведения нашего трезвого, консервативного мистера Говарда Брука, ее будущего тестя, громогласно поносившего ее в таком многолюдном месте, как Лионский кредитный банк…

У Барбары вырвалось тихое, невнятное восклицание, в котором выражалось то ли сомнение, презрение и недоверие, то ли полное пренебрежение к его словам. Профессор Риго наблюдал за ней, полузакрыв глаза.

— Вы не верите мне, мадемуазель?

— Разумеется, верю! — Кровь бросилась ей в лицо. — Что я могу об этом знать?

— А вы, мистер Хэммонд? Вы что-то очень молчаливы.

— Да, — рассеянно сказал Майлс, — я…

— Рассматривал фотографию.

— Да. Рассматривал фотографию.

От удовольствия профессор Риго широко раскрыл глаза.

— Она произвела на вас впечатление, а?

— В ней есть нечто завораживающее, — подтвердил Майлс, проводя рукой по лбу. — Эти глаза! И поворот головы. Черт бы побрал вашего фотографа!

Он, Майлс Хэммонд, был измучен очень долгой болезнью, от которой лишь недавно оправился. Ему хотелось покоя. Ему хотелось уединенной жизни в Нью-Форесте в окружении старых книг — сестра вела бы там хозяйство до своего замужества. Он не желал иметь дело ни с чем, способным взбудоражить воображение. Однако он сидел и смотрел на фотографию, смотрел на нее во все глаза при свете свечей, пока нежные краски не начали расплываться.

Профессор Риго тем временем продолжал:

— Эти слухи о Фей Ситон…

— Какие слухи? — резко перебила Барбара.

Профессор Риго тактично проигнорировал ее слова.

— Что касается меня, то, не слишком-то вникая в местную жизнь, я ничего не знал о них. Гарри Брук и Фей Ситон объявили о своей помолвке в середине июля. А теперь я должен рассказать вам о том, что произошло двенадцатого августа.

В этот день, который не отличался для меня от любого другого, я работал над статьей для «Ревю де ле монд». Все утро я писал ее в уютном номере отеля, как делал это уже почти неделю. После ленча я перешел Плас-дез-Эпар, намереваясь зайти в парикмахерскую подстричься. В этот момент я подумал, что должен заглянуть в Лионский кредитный банк, пока он еще не закрыт, и получить деньги по чеку.

Было очень жарко. Погода с утра была тяжелой и хмурой, с редкими раскатами грома и внезапными брызгами дождя. Но только настоящий ливень, а не этот мелкий дождичек мог бы освежить воздух и принести облегчение. И первым, кого я увидел, был выходящий из конторы управляющего банком мистер Говард Брук.

— Это вас удивило?

— Да, немного удивило. По моему мнению, такой ответственный малый, как он, должен был бы в это время находиться в собственной конторе.

Мистер Брук очень странно посмотрел на меня. Он был в плаще и твидовой шляпе. На левой руке висела трость, а в правой он нес старый портфель из черной кожи. Мне даже показалось, что его светло-голубые глаза как-то странно слезятся, и я впервые обратил внимание на слишком отвисшую для человека, находящегося в столь отличной форме, кожу у него под подбородком.

«Мой дорогой Брук! — сказал я, останавливая его против его воли и пожимая руку. Рука была очень вялой. — Мой дорогой Брук, — продолжал я, — какая приятная неожиданность! Как ваши домашние? Как здоровье вашей милой жены, Гарри и Фей Ситон?»