«Фей Ситон? — переспросил он. — К черту Фей Ситон!» Ну и ну!

Он говорил по-английски, но так громко, что два-три находившихся в банке человека повернулись к нему. Этот славный малый залился краской смущения, но был настолько расстроен, что, казалось, все это не слишком его трогало. Он отвел меня туда, где нас не могли услышать, открыл портфель и показал мне его содержимое.

В портфеле лежали четыре небольшие пачки английских денег. В каждой пачке было двадцать пять двадцатифунтовых банкнотов, всего две тысячи фунтов стерлингов.

«Пришлось перевести эти деньги из Парижа, — сообщил он мне, и его руки дрожали. — Знаете, я подумал, что английские купюры выглядят более соблазнительно. Если Гарри не желает отказаться от этой женщины, я вынужден просто откупиться от нее. А теперь прошу меня извинить».

Он расправил плечи, закрыл портфель и, не сказав больше ни слова, вышел из банка.

Друзья мои, получали ли вы когда-нибудь сокрушительный удар в живот? После которого все плывет у вас перед глазами, и вы чувствуете тошноту и внезапно ощущаете себя резиновой игрушкой, которую сдавили в руке? Именно таковы были тогда мои ощущения. Я забыл о чеке. Я забыл обо всем. Я отправился обратно в свой отель, скользя под моросящим дождем по потемневшим булыжникам Плас-дез-Эпар.

Но я обнаружил, что ничего не способен написать. Через полчаса, в четверть четвертого, зазвонил телефон. Мне кажется, я подозревал, с чем связан этот звонок, но не догадывался, что именно произошло. Это была мама Брук, миссис Джорджина Брук, и она сказала: «Профессор Риго, ради Бога, приезжайте к нам как можно скорее».

На этот раз, друзья мои, я не просто встревожился.

На этот раз, сознаюсь, я чрезвычайно испугался!

Я сел в свой «форд» и помчался к их дому так быстро, как только мог. Вел машину еще сквернее обычного. Шел все тот же мелкий дождь, неспособный пробить брешь в скорлупе предгрозового пекла, в которую все мы были заключены. Когда я добрался до Боргара, мне показалось, что дом пуст. Войдя в холл, я громко окликнул хозяев, но никто не отозвался. Тогда я прошел в гостиную и нашел там мама Брук, которая очень прямо сидела на диване, предпринимая героические усилия совладать со своим лицом и сжимая в руке мокрый носовой платок.

«Мадам, — спросил я ее, — что случилось? Что произошло между вашим славным мужем и мисс Ситон?»

И она излила свои жалобы мне, потому что больше ей не к кому было обратиться за помощью.

«Я не знаю! — сказала она, и ее искренность не вызывала сомнения. — Говард не хочет мне ничего рассказать. Гарри говорит, что все это чепуха, но не объясняет, о чем идет речь, и тоже ничего не рассказывает. Все как-то странно… А два дня назад…»

Оказалось, что два дня назад произошло нечто ужасное и необъяснимое.

Неподалеку от Боргара, у большака, ведущего в Ле-Ман, жил некто Жюль Фреснак, огородник, снабжавший Бруков яйцами и свежими овощами. У Жюля Фреснака было двое детей — семнадцатилетняя дочь и шестнадцатилетний сын, — к которым Фей Ситон относилась с большой теплотой, и все члены семейства Фреснак ее очень любили. Но два дня назад Фей Ситон встретила Жюля Фреснака, который ехал на своей телеге по дороге, по этой белой дороге, обсаженной тополями и окруженной колосящимися нивами. Жюль Фреснак, с побагровевшим и искаженным от ярости лицом, слез с телеги и начал что-то громко кричать ей, пока девушка не закрыла лицо руками.

Свидетельницей этого происшествия оказалась Алиса, прислуга мама Брук. Алиса находилась слишком далеко, чтобы разобрать слова, по голос этого человека от бешенства стал хриплым до неузнаваемости. Когда же Фей Ситон повернулась и поспешила прочь, он поднял камень и бросил в нее.

Хорошенькая история, а?

Все это поведала мне мама Брук, сидя на диване в гостиной и беспомощно разводя руками.

«А сейчас, — сказала она, — Говард отправился к башне, башне Генриха Четвертого, на встречу с бедняжкой Фей. Профессор Риго, вы должны нам помочь. Вы должны что-то сделать».

«Но, мадам! Что я могу сделать?»

«Этого я не знаю, — ответила она, и я подумал, что в молодости, наверное, она была очень хороша собой. — Но надвигается нечто ужасное. Я чувствую это!»

Выяснилось, что мистер Брук вернулся из банка в три часа с портфелем, полным денег. Он сказал мне, что намеревается, как он выразился, окончательно решить проблему, связанную с Фей Ситон, и назначил ей встречу у башни в четыре часа.

Потом он спросил мама Брук, где Гарри, желая, чтобы тот тоже присутствовал при урегулировании вышеназванной проблемы. Она ответила, что Гарри у себя в комнате пишет письмо, и отец поднялся к нему наверх. Он не нашел там Гарри, который на самом деле возился с мотором в гараже, и вскоре вернулся назад.

«Он выглядел таким несчастным, — сказала мама Брук, — таким старым — и волочил ноги, словно больной». И папа Брук вышел из дома и направился к башне.

Не прошло и пяти минут, как появился Гарри и спросил, где отец. Мама Брук, находившаяся на грани истерики, все ему рассказала. Гарри на мгновение замер, о чем-то размышляя и что-то бормоча себе под нос, а затем вышел и направился к башне Генриха Четвертого. Фей Ситон за это время так и не появилась.

«Профессор Риго, — закричала миссис Брук, — вы должны последовать за ними и что-то предпринять! Вы здесь наш единственный друг, и вы должны пойти вслед за ними!»

Ничего себе работенка для старого дядюшки Риго, а?

Подумать только!

И все-таки я отправился вслед за ними.

Когда я выходил из дома, раздался удар грома, но настоящего дождя все еще не было. Я пошел на север по восточному берегу реки, пока не достиг каменного моста. По нему я перебрался на западный берег. Над берегом возвышалась башня.

Это место, должен вам сказать, выглядит как настоящие руины, где вечно спотыкаешься об обломки древних, почерневших камней — опаленных огнем, заросших сорной травой, — вот все, что осталось от некогда стоявшего здесь замка. Входом в башню служит полукруглая арка, вырубленная в стене. Эта арка расположена не со стороны реки, а выходит на запад, на луг и рощу каштанов. Я добрался до башни, когда небо уже потемнело, а ветер усилился. Под аркой стояла Фей Ситон и смотрела на меня. Фей Ситон в пестром шелковом платье, в белых плетеных туфельках на босу ногу. На руке у нее висели купальник, полотенце и купальная шапочка, однако она еще не успела искупаться — ее блестящие темно-рыжие волосы были в полном порядке и ни одна прядь не намокла. Она тяжело и прерывисто дышала.

«Мадемуазель, — сказал я, весьма плохо представляя себе, каких действий от меня ждут, — я ищу Гарри Брука и его отца».

Секунд пять — иногда они могут показаться чрезвычайно долгими — она молчала.

«Они здесь, — наконец сказала она. — Наверху. На крыше башни».

Внезапно (готов в этом поклясться) в ее глазах мелькнуло выражение, какое обычно сопутствует ужасному воспоминанию.

«По-видимому, между ними разгорелся спор. Я считаю, что не должна в него вмешиваться. Извините меня». «Но, мадемуазель…» «Прошу меня извинить!»

И, отвернувшись от меня, она поспешила прочь. Одна-две капли дождя упали на траву, ходившую ходуном от ветра; потом еще и еще. Я заглянул внутрь.

Я уже говорил вам, что башня представляла собой лишь каменную оболочку, а по ее стене вилась лестница, поднявшись по которой можно было через квадратное отверстие попасть на плоскую крышу. Внутри пахло затхлостью и водой. Там не было ничего, совсем ничего, кроме пары деревянных скамеек и сломанного стула. Благодаря длинным узким окнам на лестнице было довольно светло, хотя снаружи уже разразилась настоящая гроза.

Сверху доносились гневные голоса. Я не различал слов. Я криком возвестил о своем приходе, породив глухое эхо в этом каменном кувшине, и голоса тотчас же смолкли.

Я с трудом одолел винтовую лестницу — занятие, вызывающее головокружение и совсем не полезное человеку, страдающему одышкой, — и вылез через квадратное отверстие на крышу.