— Я на тебя, Рыгор, очень надеюсь, потому и место дал погорячей.

— Вижу. По знакомству уделил… За меня, Никифор Павлович, не бойся пока буду жив… После, — он усмехнулся, — не ручаюсь…

…И снова, как и накануне вечером, на лугу дежурило несколько группок партизан. Они должны были разыскать грузы, которые сбросит самолет. Все отряды уже были готовы к походу. А комбриг тревожно и нетерпеливо прислушивался к ночным шумам. Сонно постреливали невдалеке пулеметы, раскатисто ухнули несколько раз пушки. Он беспокоился: "Прилетит или не прилетит?", смотрел в хмурое небо, слушал, как шумит над ним в листьях ветер.

То и дело он зажигал карманный фонарик и подставлял под его свет часы.

Несколько партизан собрались тут же под деревом, тихо разговаривали. Время от времени они, как будто сговорившись, умолкали и прислушивались, но небо молчало. Вдруг кто-то неуверенно ц взволнованно объявил:

— Идет…

Разговор оборвался. Ермаков стал вслушиваться. Он и правда услышал неясный, неуловимый звук, который то возникал, то пропадал. Прошло несколько минут, а звук не усиливался.

— Да это жук гудит! — догадался кто-то.

"А что, если нс прилетит? — Ермаков чувствовал, как сердце его наполняется холодом. — Пойдем на прорыв все. равно.

Хотя так будет тяжелее, много тяжелее".

Он, может быть, в десятый раз перебрал в мыслях все, что сделано для подготовки выступления. Как будто все…

Прошел час, второй, а самолета не было. Ермакову не сиделось. Он то вызывал связных и д&г. ал им поручения, то начинал ходить взад и вперед по поляне, то, чтобы унять тревогу, насвистывал песню.

Только около полуночи Ермаков уловил слабый гул самолета: сначала очень тихий, похожий на шум далекого пчелиного роя, Он постепенно усиливался.

— Идет! Самолет! — зазвучали возбужденные голоса.

Ермаков приказал зажечь огни. Скоро костры пылали по всей поляне.

Самолет приближался, гул перешел в резкий рокот и вдруг оборвался. Выключив мотор, невидимый самолет начал бесшумно приближаться к лугу. Он бросил ракету, и партизаны совсем близко увидели его черную тень. Широкие крылья пронеслись над темным лугом, как вихрь, со свистом и шелестом, и комбриг увидел низко над собой неясные контуры парашюта.

Ермаков сам вместе с тремя партизанами бросился к месту, где опустился парашют, к нему был прикреплен груз. Комбриг нащупал ящики. "Наверно, патроны". Он быстро перерезал стропы, которыми груз был привязан к парашюту, и приказал унести его к штабу.

Мешок был такой тяжелый, что четыре здоровых хлопца едва его подняли. Один из них притворно с натугой закряхтел и сказал удовлетворенно:

— От кабан! Пудов на десять!

— А как верещать будет!

Развернувшись, самолет снова прошел над лугом. Немцы, спохватившись, открыли ему вслед пальбу. Вдогонку полетели разноцветные нитки трассирующих пуль — синие, желтые, белые. Самолет набрал высоту и начал постепенно удаляться, рев его мощных моторов доносился все глуше и глуше.

— Спасибо, спасибо, дружок! — растроганно повторял Ермаков, обращаясь к незнакомому и невидимому летчику.

Ему вспомнилась Москва. Это она пришла к ним па выручку… И как всегда, как только вспомнил Москву, подумал о Сталине.

Может, сам Сталин приказал послать этот самолет?.. Может быть, он знает о них, о боевых делах их партизанской бригады?

Ермаков горел жаждой деятельности.

Ему хотелось распоряжаться, двигаться, командовать.

— Ну как, Мамедов, теперь можно воевать? А, Мамед? — крикнул он весело партизану, который принес мешок с боеприпасами.

— Всегда можно, когда командир приказывает, — рассудительно ответил парень. — Но теперь лучше. Патроны есть, гранаты есть, все есть!

Партизаны сносили мешки в одно место.

Три мешка нашли тут же на полянке, один вытащили из лозового куста. Всего собралось пять узлов. Где-то должно было быть еще два, но их так и не нашли — должно быть, упали в расположение немцев или в лес. Представители отрядов (отряды попрежнему стояли на боевых позициях) нестступно ходили за Ермаковым, следили за каждым движением командира и комиссара, распарывающих мешки, старались помочь в сборе груза. Когда началось распределение боеприпасов, каждый просил для своего отряда побольше, и все одинаково убедительно доказывали свое право на это.

Как только комбриг разделил боеприпасы, повеселевшие партизаны отправились в свои отряды, не чувствуя тяжести ящиков с патронами и гранатами.

Вскоре отряды стали незаметно пробираться к месту, откуда бригада должна была начинать прорыв.

Бойцы Ковалевича тихо разместились в негустом лесочке перед самыми «воротами» предполагаемого прорыва. Два других отряда расположились за ними, справа и слева.

Усаживаясь на влажную от росы землю, стараясь не звенеть оружием, разговаривали шепотом.

— Эх, калина-малина, затянуться бы, — вздохнул Шашура, — хотя бы «бычка»…

А, Вась? — нагнулся он к сидящему рядом Крайко, командиру взвода, молчаливому, задумчивому парню лет девятнадцати. — В нутре, как в пожарном насосе, подсасывает… Меня всегда в такую минуту на курево тянет. Так тянет, ну просто аж печенка горит.

— Э, нашел о чем пожалеть! — равнодушно откликнулся тот. — Люди думают про жизнь, а он про «бычка».

— У кого какая склонность, Вася. Ты, скажем, некурящий и не понимаешь, что значит хотеть закурить! Эх, брат, и хочется же затянуться!.. — Он шумно вздохнул. — А жизнь? Жить будем! Ты слышал, что товарищ Сталин сказал: скоро конец фрицам. Так что же мне — про смерть думать?..

На некотором расстоянии от них, среди женщин сидела разведчица Нина, которую комиссар просил сегодня быть с "гражданским населением" деревенскими женщинами. Она молчала и о чем-то думала, прижимая к себе Галю, девочку, подобранную партизанами в болоте. Галя крепко спала, примостившись на ее коленях. "Спит и хоть бы что… Пусть спит". Нина испытывала такое чувство нежности к девочке, как будто это была ее родная дочка, что осталась в Минске. Нина в этот вечер почемуто особенно много думала о ней: "Где теперь Людка? Тоже, может быть, спит?.."

Нина почувствовала, как свежий холодок пробежал от шеи по спине. Она посмотрела на небо. Там среди ветвей дрожали звезды.

По вершинам деревьев тревожно ходил ветер, как будто он тоже не находил покоя в ожидании боя.

На земле было темно и сыро, как в глубоком погребе. Галя спросонья зябко передернула плечами, тесней прижалась к Нининой груди.

— Спи, спи, — Нина укрыла ее полой своего пальто.

"Что это они там медлят?" — думала она с противоречивым чувством: то желая, чтобы все скорее началось, то страшась предстоящего боя.

Ермаков, Туро вец, Ковалевич, Габдулин с разведчиками и связными находились впереди, наблюдали за вражескими позициями. Ермаков в эти часы был собран, как сжатая до предела пружина. Все лишние, ненужные теперь размышления, сомнения ушли куда-то вглубь. Он весь отдался заботам и мыслям о главном.

Позиции врага были недалеко. Совсем рядом раздавались ленивые очереди автоматов, словно враг предупреждал о том, что он не спит. Порой отчетливо были слышны чужие голоса, резкие, отрывистые.

Комбриг чувствовал, что все, как никогда, надеются на него. Они доверили себя ему. Он снова вспоминал приказ Сталина, и все, что он делал, приобретало особый смысл. Комбригу казалось, что он выполняет специальное задание вождя, его приказ.

И он особенно тщательно относился ко всему, что ему нужно было сделать сегодня, к каждой мелочи.

Ермаков нетерпеливо ожидал, когда подойдут к месту сбора последние взводы.

Справа в небе трепетало багровое зарево пожара. Оттуда доносился горьковатый едкий запах гари.

— Начинаем! — сказал наконец комбриг командирам.

Ковалевнч и Габдулин исчезли в темноте.

Партизаны молча, настороженно двинулись вперед и сразу скрылись в кустарнике. Шаги их мягко тонули в мокрой, заболоченной траве.

Вдруг рядом вспыхнула злая, стремительная очередь немецкого пулемета. Сразу же в ответ прозвучал взрыв, и вслед за ним прокатился многоголосый грозный крик.