Наступило долгое молчание, нарушаемое только мягким чавканьем грязи, дробью дождя да редким ударом копыта о копыто засекающегося мула Кливи. Когда Дженни заговорила снова, ее голос был негромок, словно она беседовала сама с собой:

— Он хотел, чтобы матерью его детей была я, хотя знал, что я никогда не буду жить с ним как жена, не посвящу жизнь дому. Я это тоже знала. — Она вздохнула. — Львица рожает львят и снова уходит на охоту. Я думала, что со мной будет то же самое. Всю жизнь меня называли бессердечной — так оно, наверное, и было. Я и сама не думала, что полюблю их…

За деревьями показались обвалившиеся башни моста через Змею-реку, вздувшаяся желтая вода бурлила под обрушенными арками. Темная фигура всадника маячила на хмурой дороге; очки блеснули, как кругляши талого льда, в холодном дневном свете, словно сообщая, что опасности впереди нет.

В тот день они добрались до руин Эмбера, бывшей столицы Вира. Мало что осталось от города: рябой каменистый курган да распадающийся фундамент крепостной стены. Развалины были знакомы Дженни с той давней поры, когда они с Каэрдином искали здесь похороненные в подвалах книги. Дженни хорошо помнила, как старик влепил ей пощечину, когда она заговорила о том, как красивы граненые камни, торчащие из темной заброшенной земли…

Лагерь они разбили с внешней стороны крепостного вала — уже в сумерках. Дженни собрала кору бумажной березы для растопки и сходила за водой к ближайшему источнику. Стоило ей вернуться, как Гарет тут же бросил свои дела и подошел к ней с самым решительным видом.

— Дженни… — начал он, и она взглянула на него снизу вверх.

— Да?

Юноша помедлил, как обнаженный пловец на берегу очень холодного омута, затем решимость оставила его.

— Э… Мы не случайно разбили лагерь вне города?

Это было явно не то, что он собирался сказать, но Дженни только бросила взгляд на белые кости твердыни, оплетенные тенями и лозами.

— Да.

Голос его упал.

— Ты думаешь… кто-нибудь может прятаться в развалинах?

Она усмехнулась уголком рта.

— Нет, насколько я знаю. Но город полностью похоронен в зарослях ядовитого плюща — самых обширных по эту сторону Серых гор. В любом случае,

— добавила она, склоняясь над горкой сухого хвороста, которую ей удалось собрать, и подсовывая под нее березовую кору, — я уже окружила лагерь охранными заклятиями, так что постарайся больше не покидать его.

В ответ на эту безобидную насмешку Гарет быстро наклонил голову и покраснел.

Слегка позабавленная, она продолжала:

— Даже если твоя леди Зиерн колдунья (при всем твоем нежном к ней отношении), она бы не смогла явиться сюда с юга, сам понимаешь. Волшебники превращаются в птиц только в балладах, ибо превращение сущности (а иначе ты не обретешь нужного тебе обличья) — дело весьма опасное и требующее огромной власти. Когда колдуну надо куда-то добраться, он пользуется для этой цели своими ногами.

— Да, но… — Его высокий лоб пошел морщинами. Полагая себя поклонником столичной ведьмы, Гарет, видимо, не допускал мысли о чем-то, лежащем вне ее власти. — Леди Зиерн делает это постоянно. Я сам видел…

Дженни застыла с хворостиной в руке, ужаленная внезапной, почти забытой болью — горькой завистью к тем, кто превзошел ее в искусстве магии. Всю свою жизнь она старалась подавить это чувство, зная, что оно искалечит ее и лишит власти. Именно это заставило Дженни момент спустя напомнить себе, что раз уж она едет на юг, то не грех поучиться там у других.

Но на краешке сознания отчетливо звучал голос старого Каэрдина, вновь говорившего, что даже если ты обладаешь достаточной для превращения властью, то все равно пребывание в чужом образе разрушит любого, кроме, пожалуй, самых великих магов.

— Тогда она в самом деле весьма могущественна, — с трудом проговорила Дженни. Мысленным усилием она подожгла кору, и пламя горячо скользнуло под хворостом. Даже эта маленькая магия уязвила ее, как иголка, беспечно оставленная в шитье, — уязвила сознанием ничтожности ее собственной власти. — И в кого же она превращалась? — Дженни спросила об этом так, словно надеялась, что Гарет сейчас ответит, что сам ничего не видел и что все это не более чем слухи.

— Однажды она обернулась кошкой, — сказал он. — Другой раз — птицей, ласточкой. И еще она являлась ко мне во снах такой… Это странно, — продолжил он несколько торопливо. — В балладах о подобном почти ничего не говорится. Но это было чудовищно, самая ужасная вещь, какую я только видел: женщина, женщина, которую я… — он спохватился, — которую я знаю, искажает облик и обращается в зверя. А потом зверь смотрит на меня ее глазами.

Он сутулился, скрестив ноги, перед костром, а Дженни устанавливала на огонь сковороду и смешивала муку для лепешки.

— Так вот почему, — сказала она, — ты упросил короля послать тебя на север… Ты бежал от нее?

Гарет отвернулся, потом кивнул.

— Я не хочу предать… предать короля. — Слова его прозвучали странно. — Но я чувствую, как что-то вынуждает меня это сделать. И я не знаю, как быть… Поликарп ненавидел ее, — продолжил он через некоторое время, в течение которого слышимый неподалеку голос Джона бодро проклинал развьючиваемых мулов — Кливи и Тыквоголового. — Мятежный господин Халната. Он всегда говорил мне, чтобы я держался от нее подальше. И он ненавидел ее за то, что она околдовала короля.

— И поэтому восстал?

— Что-то послужило причиной, не знаю, что. — Гарет с несчастным видом поигрывал чешуйкой засохшего теста, оставшейся в чаше. — Он… он пытался убить короля и… и наследника — королевского сына. Поликарп — следующий наследник, он племянник короля, а во дворец его взяли в качестве заложника, когда восстал его отец. Поликарп натянул веревку через дорогу в охотничьем поле. Утро было туманное, и он, наверное, думал, что даже если кто ее и заметит на всем скаку, то будет уже поздно. — Голос его дрогнул, когда он добавил: — Но я видел, как он это сделал.

Дженни взглянула ему в лицо, превращенное темнотой и скачущими отсветами костра в грубую подвижную мозаику.

— Ты любил его, не так ли?

Он заставил себя кивнуть.

— Я думаю, это был мой лучший друг при дворе. Мои сверстники (Поликарп старше меня всего на пять лет) обычно смеялись надо мной, потому что я собираю баллады, потому что я неуклюжий, потому что ношу очки… А над ним смеялись, потому что его отец был казнен за измену, а сам он увлекается философией. Но ведь многие из владык были философы! Халнат — университетский город, поэтому они все, как правило, атеисты и бунтари. Вот и его отец, что был женат на сестре короля… Но Поликарп был всегда королю как родной сын. — Юноша отклеил ото лба мокрую жидкую прядь и закончил сдавленно: — Даже когда я увидел, что он делает, я не поверил.

— И ты донес на него?

Гарет сокрушенно вздохнул.

— Что мне еще оставалось!..

«Неужели он скрывал именно это?» — подумала Дженни. Стоило ли утаивать то, что королевство расколото гражданской войной, как во времена Усобицы, ради которой короли вывели войска из Уинтерлэнда? Может, Гарет боялся, что Джон, узнав, как малы шансы получить войска от короля, не согласится на это путешествие?

Или он скрывал что-то другое?

Было уже совсем темно. Дженни сняла хрустящие оладьи со сковороды и, отложив на деревянное блюдо, занялась солониной и бобами. Подошел Джон и присел рядом, отчасти прислушиваясь к рассказу Гарета, отчасти — к шорохам за пределами лагеря.

Приступили к трапезе, а Гарет все говорил:

— Так или иначе, а Поликарп покинул город. Люди короля ждали его на дороге в Халнат, но он, наверное, ушел через Бездну Ильфердина, и гномы провели его до Цитадели. Королевские войска они через Бездну не пропустили, иначе бы мы ударили на Халнат с тыла; но они отказали в этом и мятежникам, даже перестали им продавать пищу. Говорят, они хотели обрушить взрывчатым порошком туннель и отрезать Халнат навсегда. Но потом пришел дракон…