Но и с царем казаки повели себя в высшей степени самостоятельно. Они считали Азов исключительно своим приобретением и даже в мыслях не допускали возможность его передачи под юрисдикцию московского царя. Единственное, о чем они просили царя, так это о прощении за убийство турецкого посланника и позволении жителям южных областей Московии приезжать в Азов с товарами, необходимыми для жизнедеятельности большой крепости, в которой через некоторое время насчитывалось уже около десяти тысяч жителей.

Как и следовало ожидать, Турция не смирилась с потерей стратегически важной военной базы. Султан в отместку за свое поражение сначала послал в набег крымских татар, а по завершении войны с Персией организовал крупномасштабную военную операцию по возвращению утраченного. 24 июня 1641 года началась осада Азова. В ней участвовали 30-тысячная турецкая армия, в которую входили сербы, молдаване, трансильванцы (румыны) и черкесы; 40-тысячный корпус крымских татар и большое количество князей и князьков великих ногаев, в очередной раз изменивших «белому царю». Но ни интенсивный артиллерийский обстрел стен и башен крепости, ни подкопы и многочисленные попытки штурма не принесли туркам успеха. Казаки оборонялись с исключительной отвагой, нанося большой вред осаждающим. Три месяца продолжалась битва за город-крепость. Наконец 26 сентября деморализованная турецко-татарская армия, потеряв в общей сложности около 20 000 человек, сняла осаду и поспешно отступила.

Но и победители были не в лучшем положении. Они сохранили за собой крепость. Но что это была за крепость? Сплошные развалины и руины. Ни одной целой стены или башни. Ни одного уцелевшего жилого дома. Их потери в живой силе тоже были внушительными и составили три тысячи человек убитыми, остальные защитники крепости были ранены-переранены. Казаки уже понимали, что самостоятельно им крепость не удержать, а поэтому, направляя в Москву послов с вестью о своей победе и своей нужде, они велели «бить челом», чтобы Великий Государь принял от них Азов и послал туда своих воевод с войском.

Вопрос был непростым, ибо, принимая Азов, Москва как бы автоматически вступала в войну с Турцией. Но нужна ли была тогда эта война? Вот на этот вопрос и должен был ответить вновь созываемый Земский собор. Мнения, как и ожидалось, разделились. Большинство духовенства, в отличие от Филаретовых времен, промолчало, дипломатично укрывшись за формулой «Богу – Богово, кесарю – кесарево», но пообещало, что в случае необходимости церковь примет участие в финансировании военных действий. Торговые люди, по своему обыкновению, плакались на оскудение и чиновничье лихоимство, но в материальной поддержке предстоящей войны отказать не посмели. Решительнее, а может быть и объективнее, высказались цвет духовенства и большинство московских дворян, призывавшие царя и Думу не ввязываться в большую войну с Турцией. Тем не менее преобладающее число делегатов было за принятие Азова, несмотря на реальность новой русско-турецкой войны. Их аргументами были: возможность установления контроля за действиями кочевников в волжско-донском междуречье, а также за горскими народами прилегающих областей Северного Кавказа; сдерживающий эффект Азова на поведение крымских татар, ослабивших свое давление на южные области Московского царства во время «азовского казачьего сидения»; призыв «отказаться кормить чужую армию» богатыми поминками в Крым и Стамбул, а «кормить свою», укрепляя воинские гарнизоны таких стратегических крепостей, как Азов.

Интересный факт: Собор в очередной раз выявил все болячки раннего романовского правления. «Нас губит московская волокита и несправедливость больше, чем турки и татары», – заявляли делегаты, требуя новой переписи земель и населения, справедливого рекрутского и налогового обложения, прекращения лихоимства со стороны воевод и лишения их гражданских полномочий, восстановления самоуправления в городах и уездах, защиты от засилья западно-европейских и персидских купцов.

Взвесив все «за» и «против», Михаил Федорович и бояре 30 апреля 1642 года приходят к решению: «Азов не принимать». По всей видимости, это решение было правильным, так как Москва в то время еще не была готова к ведению многолетней и крупномасштабной войны с Турцией и ее многочисленными вассалами. Результаты потенциальной войны могли быть куда более плачевными, чем потеря Азова. Казаки же, дорушив то, что не было разрушено при турецкой осаде, в большой печали и с проклятьями в сторону Москвы покинули теперь уже бывшую крепость. Одной рукой царя щедро одаренные, а другой – преданные на растерзание туркам и татарам, казаки поначалу решили перебраться на Яик, чтобы «промышлять» персиян на Хвалынском море, но это явно не входило в планы московского правительства. Они были нужны именно на этом направлении, а поэтому астраханским воеводам полетело предписание всячески препятствовать предполагаемому переселению. Так закончилась азовская одиссея, продемонстрировавшая способность казачьей вольницы на великие – не побоимся этого слова – дела и грязные методы внешней и внутренней политики государства, которое вынуждено было их проводить в силу объективных обстоятельств.

Но не надо думать, что проблемой обороны от татарской и турецкой угрозы были озабочены только донские казаки. Не очень надеясь на них, царь еще до «азовского сидения» поручил своему двоюродному брату по отцовской линии князю Ивану Борисовичу Черкасскому, исполнявшему при нем роль, отдаленно напоминающую роль Бориса Годунова при Федоре Иоанновиче, заняться укреплением рубежей и обустройством южных областей Московского царства. После заключения «вечного мира» с Польшей Черкасский целиком занялся этой проблемой. К 1636 году он довел вооруженные силы на этом направлении до 17 тысяч человек, что в два с половиной раза превышало их численность в предшествующие годы. Более того, приняв на себя обязанности главнокомандующего южной армией, Черкасский стал ответственным и за управление оборонительной линией Белёв – Тула – Рязань, которую он вместе с князьями Д.М. Пожарским, С.В. Прозоровским, И.А. Голицыным превратил из «засечной черты» в грозную цепь укреплений. Не ограничиваясь этим, он с разрешения царя пошел на создание еще более грандиозной оборонительной линии: Белгород – Коротояк – Усерд – Воронеж – Козлов – Тамбов – Верхний Ломов – Нижний Ломов. Но и это было не все. В 1638 году он создает еще один буфер к югу от Белгорода, расселив в Чугуеве корпус украинских казаков под началом гетмана Острянина. И еще не известно, чем бы закончился спор за Азов, если бы Черкасский не умер за четыре недели до принятия решения о сдаче крепости. Видимо, у его преемника – Федора Ивановича Шереметева, родного брата жены Черкасского – не хватило ни аргументов, ни воли.

Последние годы жизни Михаила Федоровича ознаменовались жуткой семейной трагедией, подорвавшей и без того слабое здоровье царя. В 1639 году один за другим умирают два его сына – Иван и Василий. У него остается только один сын и наследник – десятилетний Алексей. Династия, едва начавшись, могла прерваться от любой случайности. И тогда первый Романов решает подстраховаться за счет бракосочетания своей дочери царевны Ирины и сына датского короля Христиана от его второго, морганатического брака – Вальдемара, графа Шлезвиг-Гольштейнского. В случае смерти царевича Алексея Вальдемар вполне мог бы рассчитывать на царскую корону, а род Романовых – на продолжение своей династии. Но для того чтобы это стало возможным, графу было нужно принять православие, чего он никак не хотел делать. Его пытались уговаривать, подкупать и чуть ли не запирать под замок, однако он продолжал стоять на своем, требуя свободного выезда на родину. Злосчастный жених даже попытался силой вырваться из удушающих объятий, убил одного из своих сторожей, но царь и патриарх были непреклонны: член царской семьи, возможный наследник престола в обязательном порядке должен быть православным.

Эта настойчивость московского царя объясняется еще и тем обстоятельством, что в Польше объявился новый самозванец. Теперь это был «спасшийся» сын Марины Мнишек и Лжедмитрия – Иван Дмитриевич, которого, по заявлению его воспитателя шляхтича Белинского, подменили перед казнью на сына сгинувшего в Московском походе мелкого шляхтича Дмитрия Лубы. Проверка показала, что названный московским царевичем является не кто другой, как сын этого самого Дмитрия Лубы, искренне поверивший в свое высокое происхождение. К несчастью, это его заблуждение подкреплялось и политикой короля Сигизмунда, назначившего «царевичу» щедрое содержание и поручившего его попечению Льва Сапеги, который, в свою очередь, отдал подростка в монастырь на воспитание и обучение. Правда, после подписания Деулинского перемирия его содержание из королевской казны было сведено до минимума, а после Поляновского «вечного докончания» о нем как будто бы и совсем забыли. Тем не менее «царевич» существовал и в любой момент мог быть явлен народу, что гарантировало очередную смуту. Пользуясь то ли показным, то ли искреним желанием короля Владислава быть в мире и дружбе «со своим братом царем московским», Михаил Федорович, в целях сохранения спокойствия в государстве и обеспечения неприкосновенности царского престола от каких-либо посягательств на будущие времена, стал настойчиво требовать выдачи ему возмутителя спокойствия. После длительных препирательств Луба прибыл в Москву вместе с королевским послом, но все его уверения об отсутствии намерений претендовать на московский престол разбивались на требование предстать перед царским судом. В ответ посол, ссылаясь на короля Владислава и законы своей страны, с достоинством отвечал, что природный шляхтич не может быть выдан на суд государя чужого государства. Переговоры затянулись и разрешились лишь после смерти Михаила Федоровича и венчания на царство Алексея Михайловича. Завершились под гарантию короля и рады, что они не признают прав Лубы на Московское государство и берут на себя обязательство преследовать любого, кто в Речи Посполитой осмелится злоумышлять против царского величества.