— Наши серые герои… святая солдатская скотинка… Они кровь проливали!.. Они вшей в окопах кормили!..

Вдруг у Бельчука прорываются слова:

— И какие-то, простите меня, девки, какие-то хамки… — выкрикивает он злобно, — позволяют себе…

Маруся Солдатова предупреждающе стучит карандашом по столу.

Бельчук мгновенно спохватывается, что он переусердствовал, он смотрит на Марусю глазами, затуманенными преданностью, и мгновенно сбавляет тон:

— Простите, нечаянно сорвалось… Не могу спокойно об этом говорить! Вчера прихожу в эту ихнюю школу грамоты, приказываю немедленно отправляться разгружать платформы с дровами. А они — можете себе представить! — отказываются! От-ка-зы-ва-ют-ся! Это же бунт! Это контра, самая настоящая! «Мы, говорят, учиться желаем! Что нам, говорят, раненые? Нам на раненых красноармейцев наплевать!»

— Неправда! — раздается голос.

Мы не сразу соображаем, кто это кричит с таким гневом, с такой яростью.

— Неправда! — повторяет тот же голос.

Это кричит наша старушка учительница, Елена Платоновна. Обращаясь уже непосредственно к суду, она продолжает:

— Он все, все врет! Это бессовестный человек! Не верьте ему!

Судья, Маруся Солдатова, спокойно, невозмутимо говорит учительнице:

— Не волнуйтесь, гражданка. Пусть он, — она указывает карандашом на Бельчука, — договорит, — тогда мы вас послушаем. Не беспокойтесь, — она смотрит на старушку добрыми глазами, — суд дознается, кто правду говорит, а кто нет… Продолжайте, гражданин!

Бельчук продолжает, уже несколько поостыв:

— Я — комендант здания Государственного физиотерапевтического института. Я обязан заботиться, чтобы тепло было. Во всех палатах, во всех кабинетах, во всех рабола… лароба… лабораториях. Хорошо, я обеспечиваю, я стараюсь!.. Но надо же, чтобы меня слушались. Чтоб слу-ша-лись! — Он внезапно с силой ударяет кулаком по спинке стоящего впереди стула. — А кто же меня будет слушаться, если подрывают мой авторитет? Школу завели, учат санитарок, учат их отказываться от работы! Вот она, — показывает на Елену Платоновну, — эта мадамочка, — все слышали! — прямо в лицо сейчас крикнула: «Неправда!» Это что же? Я, комендант института, очевидец происшествия, неправду говорю? Какая же будет дисциплина, если такое? Я вас спрашиваю, какая? И я требую, — да, требую! — чтобы суд примерно наказал преступниц! Чтоб никому не повадно было нарушать дисциплину, отказываться от работы!

Цель Бельчука ясна. Ему нужно во что бы то ни стало добиться осуждения девушек-санитарок! Если их оправдают, он и впрямь окажется в глупом положении. Но если их обвинят, тогда он герой, он умница, он все понимает правильно, он поступает умно, он дальновиднее всех, он первый разглядел контрреволюцию! Тут уж у него руки будут развязаны, — он себя покажет! Именно для того, чтобы добиться обвинительного приговора, Бельчук и выступил так крикливо-обличающе, — поведение девушек предстало почти контрреволюционным…

В общем, мы не можем не понимать, что дело резко накренилось к осуждению. Шмаров, бедняга, все-таки старался как-то защитить девушек, говорил о том, что они «девчата ничего», только молодые (как будто бывают старые девчата!), у них «шала-бала» в головах; в общем, получалось впечатление, что это дело семейное, обыденное… Бельчук же прямо грохнул: «Контрреволюция!» — а страшнее слова нет в сегодняшнем Петрограде, осажденном вражескими армиями, ежечасно подрываемом врагами изнутри.

Мы продолжаем ободряюще кивать девчатам, но у нас на душе ой как невесело!

Но вот судья, Маруся Солдатова, уже дала слово Елене Платоновне Репиной. Старушка скинула с себя большой платок-плед, сухонькой ручкой поправила седые волосы на гладко причесанной головке. Подошла к судейскому столу.

— Тот товарищ… он тут сейчас говорил… Он школой не интересуется. Что ему школа? Есть она, нет ее — все едино! А я учительница. Я целых пятьдесят лет учительница. Для меня в школе — вся жизнь… Сто миллионов безграмотных людей оставила нам в наследство царская Россия! Вы думаете, мы, учителя, не хотели учить безграмотных людей? Не давали нам, не позволяли это делать… И не тем мешали, что ни копейки денег не отпускали на обучение рабочих, — это бы что? Мы рады были даром учить их — и учили! Но вот — откроют, бывало, вечернюю или воскресную школу при какой-нибудь фабрике, проработает эта школа месяца два-три — хлоп! Нагрянет полиция, сделает обыск, найдут какую-нибудь нелегальную книжку — конец школе! Стоит какой-нибудь полицейский, околоточный с гладкой мордой — вот вроде этого «очевидца», — Елена Платоновна показывает на Бельчука. — «Запр-р-рещаю! Революция!»

В зале прокатывается смешок — добрый, сочувственный к Елене Платоновне. Даже члены суда чуть-чуть улыбнулись. А мы смотрим на Елену Платоновну, на ее умные, живые глаза, и даже торчащий из старушечьего рта кривой зуб кажется нам удивительно симпатичненьким!

— Я тоже очевидец, — заканчивает свою речь Елена Платоновна. — Не один уже раз я видела, как этот молодец приходит к нам в школу, кричит, ругается, гонит наших учащихся дрова разгружать… А ведь у него имеется еще около полсотни других санитарок, не учащихся в школе, — так вот лень ему ходить по лестницам, сзывать их по квартирам… А вчера он так ругался, что я и повторить не могу! И милицию вызвал, чтоб арестовали девушек, все он! Не-ет, дорогие товарищи, — обращается она к суду, — теперь — не царское время, теперь — советская школа. И не он, этот полицейский последыш, в ней хозяин! Не он!

После выступления Елены Платоновны в деле наступает явный перелом. Он чувствуется и в лицах судьи, Маруси Солдатовой, и заседателей, и в настроении посторонней публики в зале, и даже в выражении лица милиционера, который стоит с винтовкой около подсудимых, — когда говорила старая учительница, он и рот раскрыл от удовольствия, а в одном месте даже покрутил удовлетворенно головой!

— Я скажу кратенько… — начинает Евгения Сауловна, явно повеселевшая. — Я — тоже администрация: я — заместительница старшей медицинской сестры института. Я скажу вам то, чего вы не знаете: до сих пор у нас не было ни одного случая отказа от работы! А живет медицинский персонал тяжело, очень тяжело: за этот год мы потеряли треть персонала, — они заразились сыпняком и умерли. Придите к нам в институт, посмотрите, — вы увидите, разговаривают друг с другом врачи, сестры, санитарки и мимоходом, привычно так снимают друг с друга вошь, — она ползет по белому халату… Вчера мы хоронили нашего парикмахера, — парнишка, почти мальчик, — стриг и брил красноармейцев, прибывающих с фронта… Всего четыре месяца проработал он у нас, — заразился сыпняком и умер… Что же? Сегодня уже работает новый парикмахер. Новые врачи, сестры и санитарки заменяют погибших… Это господин комендант заботится о своем «авторитете», а медицинский персонал заботится о больных… Помните об этом, товарищи, когда будете выносить приговор! — обращается Евгения Сауловна к суду.

Когда Евгения Сауловна говорила о том, что не было до сих пор ни одного случая отказа от работы, что работают люди самоотверженно, наши девушки, подсудимые, заплакали все враз. Чтобы скрыть это, они сдвинули головы, словно шепчутся, и прижались друг к другу замурзанными, грязными лицами.

— Ну, теперь вы! — говорит мне судья Маруся Солдатова и широко, во весь рот, улыбается мне.

И по этой улыбке я понимаю, что дело наше почти выиграно.

— Напрасно, товарищи, судите вы этих девушек! — говорю я. — Меня надо судить, больше никого. Ведь это я им сказала, что администрация обязана помогать им в учебе и только в самых крайних, экстренных случаях может отрывать их от занятий ликбеза! Я сказала им это, — меня судите! А кто мне сказал? Советская власть сказала, декрет о ликвидации безграмотности сказал. Ну что ж? Давайте судить советскую власть! За то, что она хочет уничтожить безграмотность!

Маруся Солдатова смотрит на меня веселыми, смеющимися глазами.

— Конечно, — кончаю я, — отказ от работы — это плохо. Но ведь приказ был незаконный, это меняет дело! А самое главное: ну, посадите вы их в тюрьму за несознательность, будут они вязать швабры в Чесменской богадельне, да так несознательными и останутся! А вы оставьте их в школе, у такой учительницы, как Елена Платоновна Репина, они вырастут, поймут, станут вполне сознательными людьми!