— Вот он всегда так! — воскликнул Кюхельбекер, отдергивая руку. — Разве с ним можно мириться?

— Так вот что, господа, — выступил с новым предложением Комовский, — пускай Пушкин станет также в позицию, а мы все перепрыгнем через него. Долг платежом красен.

— Вот это так: на это я согласен! — обрадовался Кюхельбекер.

— А я — нет, — сказал Пушкин. — Я, Колумб, открыл Америку, а ты, Америго Веспуччи, хочешь пожать мои лавры!

— Лавры неважные, — вступился миротворцем Пущин, — да и не всякому же быть Колумбом. Я, господа, предлагаю среднюю меру. Теперь наш черед был в городе. Кого из нас запятнают, тот пусть и становится в позицию. От Кюхельбекера зависит попасть в Пушкина.

После некоторых еще препирательств предложение Пущина было принято большинством голосов. Комовский с Кюхельбекером и прочими полевщиками удалились в поле, тогда как граф Броглио с Пушкиным и остальными горожанами заняли город. Сергей Львович подсел к Чирикову на скамейку и завязал с ним оживленную беседу. С первых его слов гувернер мог убедиться, что перед ним образцовый собеседник. Все последние новости дня, анекдоты, каламбуры — неудержимым потоком, без всякого видимого усилия, так и струились с уст Сергея Львовича, точно он разматывал бесконечный клубок. С предмета на предмет он дошел и до последней политической новости — взятия Парижа. Как воочию перед глазами его внимательного слушателя развернулась вдруг живописная панорама "современного Вавилона", представшая пред союзными войсками с высоты Бельвиля и Монмартра; как воочию посыпался с этих высот на город огненный дождь гранат и бомб и завеял белый платок присланного к графу Милорадовичу парламентера.

— Ради Бога, прекратите убийственный огонь!

— Стало быть, город сдается?

— Сдается.

— А армия?

— Армия ретируется.

— Ну, Бог с вами! Ретируйтесь.

— На следующий день с раннего утра любопытные парижане высыпали уже тысячами на улицы, на балконы и крыши, — с одушевлением продолжал рассказчик. — Никогда ведь еще не видали они этих варваров с берегов Ледовитого океана, одетых, как слышно, в звериные шкуры и лакомящихся сальными свечами. Но что за диво! Вместо каких-то косолапых получудовищ, под такт благозвучного военного марша, чинно и стройно выступали по улицам здоровяки-богатыри, молодцы-гвардейцы в щегольских мундирах европейского покроя; а командовавшие ими офицеры на всякий вопрос уличных ротозеев отвечали бойко и чисто по-французски.

— Неужели это русские? — повторяли парижане на все лады. — А где же сам император Александр?

— Вот он, вот Александр! — кричали другие. — На белом коне с белым султаном! Как он милостиво кланяется, как он прекрасен… Да слушайте же, слушайте: что он говорит такое?

— Да здравствует император Александр! — в восторге гремел кругом народ.

— Да здравствует мир! — отвечал государь. — Я вступаю к вам не врагом, а с тем, чтобы возвратить вам спокойствие и свободу торговли.

— Мы давно уже ждали ваше величество! — радушно крикнул один из французов.

— Я пришел бы и ранее, — не менее вежливо отвечал государь, — но ваша собственная храбрость задержала меня.

Так разглагольствовал Сергей Львович, а стоявший без дела, в ожидании своей очереди бежать в поле, старший сын его подошел ближе и подсел наконец к нему на скамейку. Прочие горожане-лицеисты точно так же невольно прислушивались к занимательному рассказу и вскоре всей толпой скучились около рассказчика.

— Как жаль, право, что всех этих подробностей мы здесь не знали раньше! — вздохнул Илличевский.

— А что? — спросил Сергей Львович.

— Да мы с такой жадностью читали в газетах о взятии Парижа. А тут раз профессор Кошанский, войдя в класс, объявил нам: "Европейская драма сыграна: Наполеон отказался от престола и удален на остров Эльбу; статуя его снята с Вандомской колонны, и Людовик XVIII объявлен королем. Наш император во всем блеске своего величия!" От восторга мы всем классом крикнули "ура!". Тогда Кошанский предложил нам, поэтам лицейским, попытаться сочинить патриотическую оду "На взятие Парижа".

— И вы сочинили?

— Да, двое из нас: я да Дельвиг.

— А ты, Александр, отчего же не написал?

— Да как-то не пишется…

— Но скоро вы про него кое-что услышите! — вмешался в разговор Пущин.

— Что же именно?

— Гм… изволите видеть… — замялся Пущин, — покуда об этом еще рано распространяться.

— Я тебя не понимаю, Пущин, — сказал Александр. — О чем это ты говоришь?

Пущин только загадочно улыбнулся.

— И не для чего тебе знать!

— Ну что ж это, господа? Какая это игра! — крикнул горожанам из-за нейтральной полосы Комовский. — Этак вас, конечно, никогда не запятнаешь.

Горожане нехотя заняли опять свои места. Очередь сдавать мяч была за Пушкиным. Стоявший рядом с ним Вальховский шепнул ему:

— Отдайся уж им в руки, Господь с ними!

— Как бы не так! — отвечал Пушкин. — Ты — Суворочка, так тебе сам Бог велит; а уж я-то, извини, добровольно не отдамся!

— И то, Пушкин, отчего бы тебе не потешить Кюхельбекера? — заговорил тут и другой сосед, Горчаков. — Смотри, как он нахохлился. Ну что тебе значит?

Пушкин ничего не ответил; но, сдав мяч, он не сейчас перебежал поле, а выждал, пока мяч достался в руки Кюхельбекеру: тогда только, не очень спешно, он пустился в путь. Неудивительно, что Кюхельбекеру удалось теперь запятнать его.

— Ага! Наконец-то! — загрохотал тот. — Ну, становись-ка в позицию, становись!

Пушкин, казалось, уже раскаивался в своем великодушии. Он, хмурясь, огляделся; но делать нечего: беспрекословно наклонил спину. Кюхельбекер отошел на десять шагов, разбежался и совершил довольно ловкий, при своей грузности, прыжок.

Но тут… тут произошло что-то непостижимое. В следующее же мгновение прыгающий лежал уже распростертым на земле, а враг его с легкостью козы перескочил через него и, смеясь, возвратился в город.

Если он рассчитывал этот раз на чье-либо одобрение, то ошибся. Враги его громко зароптали, из друзей же только двое-трое расхохотались, но и те ни одним словом не поддержали его.

— О чем вы смеетесь, господа? — обратился к ним Суворочка-Вальховский. — По-моему, это ничуть не смешно, а очень даже печально.

Пушкина как варом обожгло.

— Почему печально? — запальчиво вскинулся он, искоса посматривая на отца и гувернера — немых свидетелей всей сцены.

— Потому что подставлять ножку хоть бы и врагу — недостойно настоящего лицеиста!

— Я и не думал подставлять ему ножки…

— Но давеча сам же ты сказал, что подставишь?

— Мало ли что! Виноват ли я, что он тяжел, как набитый мешок, и не усидел на мне?

Теперь в спор их вмешался Пущин и отвел виноватого в сторону. Что говорил он ему — нельзя было слышать; но видно было, что Пушкину куда как не хочется сдаться на его доводы.

— Не урезонить! — сказал гувернеру Сергей Львович. — Я его слишком хорошо знаю. Еще таким вот мальчишкой (он указал на аршин от земли) это был самый отчаянный упрямец и задирала, готов был спорить до слез…

— И здесь бывали у него тоже слезы, горючие слезы, — подтвердил Чириков. — Но спасибо Пущину: он много подтянулся, умеет побороть себя. Вот увидите, что в конце концов Пущин его переубедит.

И действительно, вслед за тем Пушкин, красный как рак, с беспокойно-бегающими глазами, подошел к Кюхельбекеру и самым чистосердечным тоном предложил ему повторить опыт, обещаясь "честным словом лицеиста" не уронить его. Но для Кюхельбекера, видно, довольно было и одного опыта. Молча приняв руку недавнего врага, он наотрез уклонился от предлагаемого удовольствия.

— А теперь, господа, не прогуляться ли нам к большому пруду? — сказал Чириков, приподнимаясь со скамейки. — Вы бы, Матюшкин, побежали вперед приготовить лодку.

Матюшкин, страстный рыболов и искусный гребец, был главным распорядителем водяных прогулок лицеистов. Но не успел он еще удалиться, как дело уже расстроилось. Возвратившийся внезапно Левушка Пушкин принес отцу приказ кучера Потапыча живее собираться в дорогу: лошади-де отдохнули.