— Да, я знаю, но все же предпочитаю сдержать свое обещание.

После того дня я узнал все, что можно было узнать о Бетховене, и Дженни была права. Это повлияло на мою игру. Я не мог дождаться занятий в среду, чтобы рассказать ей о том, что я узнал. Жизнь Бетховена была, как говорится, не сахар. У него была тяжелая жизнь, и к двадцати восьми годам он полностью потерял слух. Хотя это его не остановило, он превозмог свой недуг и продолжил сочинять некоторые из самых потрясающих композиций в истории. Даже мой отец высказался по поводу моих непрошеных занятий. Я делал это не для него; я занимался ради нее, ради Дженни.

Мы с Дженни быстро подружились, постоянно общались по телефону или зависали друг у друга в гостях. Чтобы заниматься, конечно. Я действительно научился больше любить фортепиано, и я действительно стал так называемым музыкантом, но кое-что другое привлекло мое внимание, что-то, с чем я никогда не сталкивался. Дженни происходила из богатой семьи, и Барри Холден стал моим примером. Я хотел стать таким, как он. Я хотел владеть пентхаусом на вершине мира, загородным домом на Стейтен Айленд, роскошными автомобилями и ездить отдыхать. И все это я хотел с Дженни Линн Холден.

Мы с Дженни выступили на весеннем концерте в том году, но из-за него у нас была куча неприятностей. Она всегда втягивала меня в неприятности, заставляя меня делать то, чего я не хотел делать. Мы репетировали в течение десяти месяцев подряд, и мой отец был очень счастлив, когда услышал произведение, которое мы хотели сыграть дуэтом. Однажды вечером, после ужина в Нью-йоркском Стейк-хаусе в паре кварталов от школы, наши родители заняли места в первом ряду. Это был наш единственный шанс убедить моего отца позволить нам выступить с нашей собственной композицией.

Разумеется, я чувствовал это. Эмоциональное напряжение, заполнившее концертный зал, ощущалось физически. Мы с Дженни сидели лицом друг к другу и выложились до конца. В некоторых местах она закрывала глаза, но я не отрывал от нее взгляда.

Между нами было какое-то нереальное космическое единство, когда Дженни и я играли. Это было великолепно. Гениально.

Когда мы оба сделали порхающий мизинчик, она на ноте си, я на ноте фа, она улыбнулась мне. Это была не просто улыбка. Это было что-то, что объединило нас. Красивые звуки, вылетавшие из-под ее пальцев, танцующие в акустике зала — это было что-то космическое. Дженни встала первой с той же улыбкой до ушей и протянула мне руку; я встал и присоединился к ней в центре сцены. Она взяла мою руку, и мы оба поклонились зрителям, которые бурно рукоплескали нам, стоя. Мой отец хлопал громче, чем я когда-либо слышал раньше, а обе наши матери смахивали слезы. За всю свою жизнь я не чувствовал ничего подобного. Я понял. Стоя прямо там, выступая перед нашими родителями, я осознал. Я понял, почему Дженни так сильно этого хотела.

— Да, Да! Вы двое участвуете в концерте. Если вы сможете исполнить эту пьесу именно так, вы можете выступать на весеннем концерте, — воскликнул мой отец, сияя от гордости. Все эти годы он пытался заставить меня подготовиться к выступлению на весеннем концерте, и все, что потребовалось, это девочка. Не просто какая-то девочка. Дженни Линн Холден.

— Это было мое самое первое выступление, — сказала Дженни, сжимая мою руку. У меня это выступление тоже было первым, и я хотел это повторить — с ней.

В следующий понедельник, после занятий, я понял, сколько проблем могла доставить эта девочка. Как только учеников отпустили, и мой отец ушел в свой кабинет, она отловила меня.

— Знаешь, кто такой Милий Балакирев? — спросила Дженни, сев рядом со мной на скамейку. Здорово. Опять учить.

— Это вопрос с подвохом?

— Нет, он был русским композитором.

— О, я знаю этого. Это — не говори мне. Я знаю, — я вспоминал о том занятии, когда мой отец рассказывал о русском композиторе. Это вертелось у меня на языке, что-то про фантазию.

— Фантазия…

— Близко, Восточная фантазия «Исламей». Давай сыграем ее на весеннем концерте.

— Ты с ума сошла. Если я правильно помню, эта композиция одна из пяти самых сложных для исполнения.

— Но мы можем выучить ее.

— Тебе повезло, что мой отец позволил нам играть «К Элизе», — заверил я ее. Это было одно из самых легких, но все же красивых произведений Бетховена. Это было безопасно. Мы не могли облажаться.

— Мы ему не скажем.

— Что ты имеешь в виду?

— У нас есть месяц. Если мы будем тренироваться каждый день, мы справимся.

К тому времени я смотрел на Дженни Линн так, будто у нее на щеке был не один прыщик, а целых пятьдесят. Не то, чтобы это что-то значило. Я уверен, будь у нее волосатая родинка между глаз, я бы все равно считал ее красивой. Единственной косметикой, покрывавшей ее молодую кожу, был тональный крем, которым она воспользовалась, чтобы попытаться скрыть крошечный прыщик. Тональный крем привлекал больше внимания к нему, чем сам признак полового созревания.

— Мы не будем играть Восточную фантазию. Мой отец выйдет из себя.

— Хорошо, давай просто сыграем песенку для малышей.

— Это не песенка для малышей. Ты видела реакцию наших родителей. Они расчувствовались до слез, — напомнил я ей.

— Я сказала, хорошо. Я тебя не держу. Можешь уходить.

— Разве мы не будем заниматься?

— Я буду. Ты свободен. Мне не нужно репетировать это произведение. Я играла его с семи лет. Единственная причина, по которой мои родители так эмоционально отреагировали, заключалась в атмосфере. Они никогда не видели меня на сцене, они никогда не слышали, как звучит фортепиано в помещении с такими размерами, и они никогда не испытывали тех эмоций, которые поразили их из-за этого. Любой родитель испытывал бы такое, даже твои, а твой отец Конли Коуст.

Я был уверен, что должен был бы обидеться на это замечание, но я был в замешательстве.

— Что это должно значить?

— Что я говорила; для меня это значит больше, чем для тебя. Ты можешь идти. Продолжай заниматься, встретимся во время концерта.

— Ты всегда так делаешь?

— Что?

— Делаешь по-своему? Ты — большой ребенок. Что, черт возьми, ты хочешь, чтобы я сделал? Я даже не знаю с чего начать.

— Ладно, садись. Мы сделаем это. — И вот так просто Дженни усилила хватку на моей шее. Восточная фантазия? Милий Балакирев? Серьезно? Дженни Линн Холден была сумасшедшей.

Следующие тридцать дней были адом. Я не виделся со своими друзьями, я завалил тест по математике, потому что был слишком занят разучиванием композиции, которую нереально выучить. Дженни была счастлива, что меня наказали на неделю; больше времени для занятий. Мне приходилось заниматься на своем синтезаторе с выключенным звуком, чтобы отец не услышал. Каждый из нас записал свою игру на аудиокассету, чтобы мы могли играть дуэтом дома. Каждую субботу и воскресенье мы проводили в театре. Первые две недели я был уверен, что мы умрем. Нам ни за что не провернуть это. Гордость и радость моего отца обернутся катастрофой. Наши имена попадут на первые полосы за то, что мы испортили весенний концерт Конли. Меня посадят на домашний арест до восемнадцати лет.

В пятницу, перед концертом, Холдены устроили вечеринку в честь Дженни и за ее успех. Тогда я впервые увидел ее в чем-то помимо джинсов и футболки. Спускаясь по лестнице, она украла мое дыхание. Тогда впервые я подумал о ее груди. Либо под черным платьем было что-то подложено, либо там было что-то еще. Мне понравилось, что из всех глаз в комнате, ее глаза остановились на моих.

— Надо же, ты приоделся.

— Спасибо, ты тоже.

— Смотри, что мой отец купил мне. Тебе тоже такой надо, чтобы мы могли переписываться.

— Тебе купили мобильный телефон?

— Ага. Моя мама так разозлилась на отца. Она всегда говорила, что у меня не будет мобильного, пока я не начну водить машину, и он мне понадобится.

— Да, мой отец тоже так говорит. Дай посмотреть.

Мы с Дженни сели за причудливо накрытый стол, пока остальные гости общались, потягивая вино и угощаясь закусками. Ее телефон был потрясным. В нем даже была камера, и мы обнаружили, что можно делать селфи с обратной стороны. Тогда я впервые испытал собственнические чувства. Какой-то блондинчик с торчащими волосами сел прямо рядом с ней.

— Привет, дай мне свой номер. Будем переписываться.

— Хорошо! Здорово, — воскликнула она. Я не хотел, чтобы этот парень посылал Дженни сообщения. Я сам хотел писать сообщения Дженни.

— Записал. Мне пора. Марк и Диллон собираются украсть бутылку вина. Мы собираемся зависнуть у бассейна, если хочешь, приходи.

— Ладно, может, придем.

— Кто это был?

— Дрейк, его отец работает на моего отца.

— Почему ты хочешь переписываться с ним?

— А что? Тебя это волнует? — Дженни наклонила голову и улыбнулась.

— Нет, почему меня это должно волновать?

— Пойдем. Моя мама машет мне, если мне суждено терпеть мучения, то и тебе тоже.

— Сначала я переговорю с отцом. Встретимся наверху через минуту.

— Хорошо. Блейк? — позвала Дженни, когда я повернулся, чтобы найти своих родителей.

— Да?

— Это не плохо, если ты ревнуешь.

Мои губы скривились сами по себе. Я тяжело вздохнул и, покраснев, кивнул. Мои родители стояли в сторонке, и я понял еще до того, как подошел к ним, что они ругались. Мои родители редко ругались, но время от времени ссорились. Когда я подошел ближе, то понял, что причиной ссоры стало количество выпитого моим отцом алкоголя.

— А вот и мой Шопен, — похвастался отец, поднимая вверх наполовину пустой бокал.

— Пап, можно мне купить мобильный телефон?

— Нет, до шестнадцати лет нельзя, — сказала мама, забрав бокал из рук отца, и ушла.

— Ты слышал свою мать, — сказал мой отец, оглядываясь вокруг в поиске другого подноса с выпивкой.

— Да ладно. Мне он нужен. Пожалуйста? Дженни купили, потому что ее родители гордятся ею. Ты тоже должен гордиться мной.

— Ты понятия не имеешь, как я тобой горжусь.