С т о л я р о в. Можешь.

Б а к л а н о в. Что?

С т о л я р о в. Ты спросил, я и ответил.

Б а к л а н о в. Вот как мы заговорили? (Погрозил ему пальцем.) Я знаю, откуда у тебя это самое. Слышал, поговаривают уже - занесся, мол, Бакланов, зазнался... Врете. По себе судите. Я каков был, таков и есть.

С т о л я р о в. Точно.

Б а к л а н о в. Ты это словно в укор говоришь.

С т о л я р о в. Ты-то прежний, да спрос с тебя не прежний. И власть большая дана. Ушибешь - не заметишь.

Б а к л а н о в. Что же я, по-твоему, - хуже стал?

С т о л я р о в. Нет, не хуже. Просто ты сам себя никак догнать не можешь.

Б а к л а н о в. Постой, как ты сказал? Нет, не понял. Больно мудрено. А иди ты к богу в рай. Поучать меня захотел?

С т о л я р о в. И в мыслях не было. (Встал.) Разрешите быть свободным?

Б а к л а н о в. Егор, не зли меня. Не выводи из себя. Почему это - как с людьми по-хорошему, они же над тобой смеются? И она надо мной посмеялась... Погодите, вы еще у меня попляшете. Ершова!!!

С т о л я р о в. Я пошел.

Б а к л а н о в. И уйди к черту. Не вводи в грех.

Столяров отошел, оставив Бакланова в мрачном

раздумье. Он не замечает, как подошла Ершова, молча

поставила перед ним поднос с селедочницей и неполным

стаканом водки и так же неслышно ушла. Пауза.

Бакланов заметил стакан, взял в руки, с отвращением

понюхал и поставил обратно. Затем оглянулся на

Столярова, сидящего с деланно безразличным видом на

подоконнике дежурной комнаты, и поманил его к себе.

С т о л я р о в (подошел). Слушаю, товарищ капитан третьего...

Б а к л а н о в (обнял Столярова за плечи, пристально посмотрел в глаза, прижал к себе и поцеловал. Затем сразу повеселел. Завопил радостно). Ершова! (И когда та появилась на крыльце.) Заберите это все. Давайте сюда свой омлет. Быстро.

Е р ш о в а (ее голос дрожит). Да уж он простыл, наверно. Подогреть?

Б а к л а н о в. Не надо. Стойте. Что я вам еще хотел сказать? Да! Это вы нашивки мне перешили? Ясно. Очень красиво. Прямо замечательно. Спасибо, Маруся.

Занавес

Действие третье

Вечер того же дня. Просторная скупо обставленная

комната в строении дачного типа. Стол, пара стульев,

кожаная кушетка, стеклянная горка с хирургическими

инструментами. Это кабинет главного врача. Только

кресло-качалка и изящные занавески несколько нарушают

этот суровый стандарт и говорят о стремлении создать

некоторый уют.

Окна и стеклянная дверь выходят на открытую террасу.

Другая дверь, маленькая, выкрашенная в белую краску,

соединяет кабинет с приемным покоем. За столом 

Лебедева. Она в белом халате и такой же косынке.

Левин слегка покачивается в кресле. На нем

белоснежная рубашка, твердый воротничок и черный

шелковый галстук. Его тужурка висит на спинке стула.

Сумерки. Снаружи доносятся звуки гитары и приятный

мужской голос. Затем раздается треск, переходящий в

пыхтение, и дрожащим светом вспыхивает настольная

лампа.

Л е б е д е в а (быстро выключила лампу). Придется опустить шторы.

Л е в и н. Обидно. Хороший вечер.

Л е б е д е в а. Можно не зажигать.

Л е в и н. Делай как хочешь, дружок. Я тебя и так вижу. (Пауза.) Ты никого не ждешь?

Л е б е д е в а. Может быть, зайдет Одноруков.

Л е в и н. Кто это?

Л е б е д е в а. Новый заместитель по хозяйству. Мы с ним уже поругались.

Л е в и н. Варвара, ты становишься сварливой.

Л е б е д е в а. Я была совершенно права. Стоило адских трудов наладить здесь электролечение. Сегодня он чуть не сорвал мне процедуры.

Л е в и н. Почему?

Л е б е д е в а. Потому что - вот... (Постучала по столу.) Заявил, что преступно из-за одного раненого запускать днем двигатель и жечь горючее, которое нужно фронту. Поражаюсь, что еще есть люди, которым нужно доказывать, что человек стоит дороже, чем ведро трофейного мазута. Конечно, я устроила скандал, и ток дали.

Л е в и н. Нагрубила, наверное.

Л е б е д е в а. Да уж отвела душу. Теперь самой жалко. Он ведь не злой человек. Даже не очень глупый. Только думает как-то по-особому. Словами, а не мыслями.

Л е в и н. У тебя сейчас немного раненых?

Л е б е д е в а. Один. И того скоро выпишу.

Л е в и н. Отдыхаешь?

Л е б е д е в а. Это не надолго. Скоро опять негде будет ставить койки. (Вздохнула.) Ты извини, что я такая скучная сегодня.

Л е в и н. Пожалуйста. Я сам не очень веселый.

Л е б е д е в а. Почему?

Л е в и н. Не знаю. Утомительный день.

Л е б е д е в а. Как твой немец?

Л е в и н. Дал очень ценные показания.

Л е б е д е в а. Ты очень странно говорил с ним там, на острове. Мне показалось даже, что вы встречаетесь не первый раз.

Л е в и н. Угадала.

Л е б е д е в а. Безумно интересно. Но ты, как всегда, ничего не расскажешь?

Л е в и н. Нет, почему же... Могу.

Л е б е д е в а. Ты знал его раньше?

Л е в и н. И ты.

Л е б е д е в а. Я?

Л е в и н. Ты помнишь доктора Виземана?

Л е б е д е в а. Виземан, Виземан... Он жил на Загородном? Его звали... погоди, я сейчас скажу...

Л е в и н. Генрих Федорович.

Л е б е д е в а. Постой, я сама... Верно - Генрих Федорович. Небольшого роста, с пышными седыми усами, в золотых очках...

Л е в и н. Попробуй вызвать в своей памяти одну идиллическую картинку прошлого, и тогда ты все поймешь. Гостиная. Зеленый бисерный абажур. Гипсовая маска Бетховена над шредеровским роялем...

Л е б е д е в а. Это было очень давно. Я была девчонкой.

Л е в и н. В течение многих лет трое пожилых людей, все трое - врачи, регулярно, раз в неделю, собирались под зеленым абажуром и музицировали. Играли Гайдна, Мендельсона, Чайковского. На рояле играл твой покойный отец Михаил Петрович, на скрипке мой старик Иосиф Самойлович, которого теперь тоже нет в живых. На виолончели играл хозяин дома. Затем переходили в столовую, где Елена Густавовна поила чаем с очень вкусным штруделем. Помнишь?

Л е б е д е в а. Помню.

Л е в и н. В двадцать пятом году Елена Густавовна умерла от родов. Родился мальчик, которому было дано имя в честь великого немецкого поэта Вольфганг.

Л е б е д е в а. Помню мальчика. Я держала его на руках. Слушай. Левин... Это - он?

Л е в и н. Да.

Л е б е д е в а. Ты уверен?

Л е в и н. Слушай дальше. В тридцатом году старик Виземанн получил небольшое наследство и уехал в Германию. Его отговаривали, но старик, помнится, сказал: "Мальчик должен знать свою родину, а порядочным человеком можно быть везде". Мальчику было тогда пять лет. Перед войной, будучи в Штеттине, я разыскал дом доктора Виземанна.

Л е б е д е в а. Ты был в Штеттине?

Л е в и н. Не задавай лишних вопросов. Конечно, я навел справки. Оказалось, старика увезли в гестапо. Этого можно было ожидать: двенадцать лет он дышал одним воздухом с нами. То, что творилось в Германии, казалось ему варварством. Он был осторожен, но на него все-таки донесли. Теперь я знаю кто.

Л е б е д е в а. Сын?

Л е в и н. Фашистами не родятся. Их делают.

Л е б е д е в а. А потом сын доносит на отца. Ужасно. (Вздрогнула, как от брезгливого чувства.)

Л е в и н. Рядовой случай.

Л е б е д е в а. Я тоже давно перестала удивляться. Но меня убивает наглядность. Тот самый мальчик! (Пожала плечами.) Фашист, родившийся в Штеттине, - это еще как-то укладывается в сознании. Даже в Лондоне или Чикаго. Но фашист, родившийся в Ленинграде, - в этом есть что-то бесконечно оскорбительное.

Л е в и н. Жизнь полна парадоксов.

Л е б е д е в а (тряхнула головой). Ладно, к черту! Хочешь чаю?

Л е в и н. Хочу.

Л е б е д е в а (встала, включает электрочайник). Ты извини, что я тебе сразу не предложила. Сегодня я очень невнимательна.