...И все же тогда на даче, надев отцовскую шинель и спустившись к реке с ведрами, Игорь плакал. Он сел на мостки, сколоченные отцом, и долго сидел, уткнув голову в колени. Темнело быстро, и когда Игорь вытер слезы и вспомнил о ведрах, на черной воде уже колыхались белые звезды. И он пошел к темнеющему на пригорке пустому дому...

На этот раз Василий вернулся в Ленинград скоро, словно ездил не на юг, а в пригородный дом отдыха. Он устроился торговать билетами "Спортлото", сердито вынес в коридор вещи Игоря ("У него есть своя комната, вот пусть там и живет!"), стал приводить компании, ругался с матерью, а после того, как сестре дали от предприятия трехкомнатную квартиру, неожиданно разделил лицевой счет и выделился в отдельного квартиросъемщика.

Мать стала заговариваться. Она подолгу сидела с потухшими глазами в кресле, наматывала на ладонь прядь желто-седых волос и бормотала: "Ну все правильно, морфий ввели, зажимы подали вовремя... В акте все указано..." Возможно, ей казалось, что она снова делает больным операции или вновь работает в райздравотделе. Игорь приходил с работы домой, кормил мать, включал ей телевизор и шел на кухню заниматься. Несколько раз за вечер он приходил переключать программы и расшевелить мать разговорами -- Игорю казалось, что она не вникает в происходящее на экране. По ночам мать стонала, просыпалась, Игорь вскакивал с оттоманки, давал ей лекарства и вызывал "неотложку". Василий дрыхнул в своей комнате, и Игорь с трудом добуживался его, чтобы он сходил встретить машину.

Иногда приезжала Зоя, тогда Игорь уезжал ночевать на Петроградскую.

Зоя предлагала поместить мать на обследование.

"Она же заслуженный работник Минздрава, -- говорила сестра Игорю и Василию. -- Надо позвонить ее коллегам, договориться. Ведь кто-то, наверняка, остался. А то я с ней летом намучаюсь..." -- Сестра имела в виду дачу.

-- Вот ты и позвони! -- раздраженно говорил Василий и уходил.

Вскоре Игорь дал Василию по морде, когда тот пришел с лихой артистической компанией и назвал мать старухой.

-- Вы не очень-то шумите, -- сказал Василий. -- Там старуха больная спит...

Игорь вышел в коридор, плотно прикрыл за собой дверь, взял брата за лацкан пиджака и молча двинул его в челюсть. Брат, сминая совесельников, отлетел к входным дверям.

-- Ну, кому еще? -- негромко спросил Игорь. И встал в стойку.

Компания поняла, что имеет дело с профессионалом, и быстро ушла, прихватив мотающего головой Василия. Игорь запер за ними дверь, послушал запоздалые угрозы в свой адрес и пошел в комнату. Мать спала.

-- Я тебя завтра убью, суку! -- кричал под окнами Василий. -- Так и знай: убью! -- Его уводили.

Игорь погасил свет и лег спать.

Летом, когда мать жила с сестрой и ее детьми на даче (от больницы она наотрез отказалась и чувствовала себя вроде бодрее), Василий поменял свою отделенную комнату на Краснодар, и в квартире появилась крепкая золотозубая женщина лет сорока пяти -- Фаина.

Квартира стала коммунальной.

Фаина выкрасила паркетный пол в своей комнате красно-коричневой краской, врезала в дверь комнаты замок, поставила на кухне холодильник, стол и укрепила под звонком табличку: "Фирсова -- 1 звонок, Зозуля Ф. М. -- 2 звонка". По вечерам Фаина выносила в коридор табуретку с мягкой плюшевой обивкой, садилась у телефона и начинала звонить невесть откуда взявшимся знакомым. Василий, как выяснилось, въехал в ее однокомнатную краснодарскую квартиру и собирался съезжаться со своей новой женой -- тоже южанкой.

Мать болела около года, и Игорь, оставив бокс, готов был бросить и институт -- время для занятий находилось лишь ночью, но в апреле матери не стало. Она умерла под утро, не дождавшись "скорой помощи". Два дюжих парня в синих робах сноровисто запеленали ее в простыню, положили на носилки и отнесли в фургон со скрипучей дверью. Плачущая Фаина сунула Игорю пятерку, чтоб он отдал ее парням, но он не смог этого сделать, и когда машина ушла, он посмотрел на пятерку, смял ее и бросил в урну. По улице грохотал первый трамвай, в нем ехали сонные люди, дворник на углу мел панель, по карнизу стучали лапками голуби, и Игоря поразило, что внешне в мире ничего не изменилось...

Прибыв на похороны, Василий первым делом поинтересовался: "Как бы мне сюда снова прописаться?" Узнав, что дело безнадежное, укорил Игоря:

-- Что же ты, братуха, обо мне не подумал? Написал бы письмо -- так, мол, и так, маманя в тяжелом положении, приезжай. Я бы успел прописаться. А теперь вот квартиру потеряли. Да-а, ума ты не нажил, хоть и в институте учишься...

Еще до похорон Зоя с Василием сходили к нотариусу и получили в сберкассе свою долю материнского наследства -- по тысяче рублей. У матери, оказывается, были деньги.

На поминках Василий много ел, много пил и интересовался, не осталось ли от матери облигаций. "А точно не нашли? Может, плохо искали?" Он уехал, набив чемоданы старыми отцовскими ботинками, которые хранила мать, костюмами, рубашками и коробочками с материнскими бусами, серьгами и запонками. "Память, память о родительском доме... Надо-надо..." На вокзале он обнял сестру и попытался привлечь к себе Игоря: "Осиротели, братуха, осиротели... Одни, одни на белом свете остались. Вы уж меня не забудьте, если что найдется..."

Альбомы с фотографиями забрал себе Игорь.

Сестра, подогнав грузовик, забрала все остальное. Игорь попросил оставить шкатулку с родительскими орденами, медалями и письмами. Шкатулку сестра отдала, но письма вынула: "Я сначала сама посмотрю..." Пухлая пачка облигаций как в воду канула.

Игорь подмел в пустой комнате пол, вынес ведро и постоял у окна. В комнате еще пахло лекарствами. Он открыл форточку, свинтил с входной двери тяжелую медную табличку и отдал ключи Фаине. Фирсовы здесь больше жить не будут. И поехал к себе на Петроградскую.

К лету, когда на кладбище просохла земля, Игорь поставил родителям ограду и заказал в фотоателье овальные фотографии.

Осенью он пришел в деканат и попросил перевести его на дневное отделение. Он надеялся, что денег, которые оставила мать, хватит годика на два. Плюс стипендия. Летом можно ездить в стройотряды. К тому же с дневного не брали в армию; с заочного уже подгребали. За него хлопотал тренер институтской сборной по боксу Лухоткин, который знал Игоря еще по открытым рингам в "Буревестнике". Просьбу удовлетворили. Игорь досдал два экзамена и стал учиться на дневном. Комната на Петроградской сделалась его домом...

Неожиданно Василий прислал письмо, в котором сообщал, что очень нуждается в деньгах, и подсказывал, где их для него раздобыть: надо продать причитающуюся ему третью часть дачи, писал брат. А если продавать они не захотят, то пусть вышлют ему его долю. "Юрис-консул сказал, что мне положено. Я думаю, тыши три вы мне должны выслать, тогда обойдемся без суда. Если вы братуху родного обратно в Ленинград не захотели, то хоть денег дайте, может тут дом куплю". Письмо пришло из Краснодара.

Отвечала сестра. Никаких тебе трех тысяч не будет, баламут! Квартиру родительскую ты разменял, ни копейки отцу с матерью не посылал, болтался и жил в свое удовольствие все эти годы, а теперь хочешь деньги за дачу, которую не строил и на которой палец о палец не ударил? Шиш тебе с маслом! Если совесть тебе позволит, то приезжай и судись, только адвокаты говорят, что ничего тебе не светит, потому что все эти годы ты налогов за дачу и землю не платил, а платила я и Игорь, и все квитанции у меня хранятся. Так что с чем приедешь, с тем и уедешь.

Брат на письмо не ответил и затих. Может, опять пустился в путешествие по стране, а может, зажил-таки спокойно с новой женой в Краснодаре -- кто знает...

5.

Ласкаемая солнцем, рассада на стеллажах нарастала стремительно, и Фирсов вплотную взялся за теплицу. Был в его расчетах обидный промах, вынуждавший теперь спешить с постройкой. Солнце, день ото дня поднимавшееся все выше и выше, укатило к середине апреля так высоко, что стоявший в глубине веранды второй ряд ящиков уже к полудню оказывался в тени. Рассада могла вытянуться. Фирсов менял ящики местами, выносил их -- как рекомендовалось в книгах -- на улицу для закалки и возводил по собственному эскизу пленочную теплицу.