Он чувствует охватившую ее дрожь, ощущает напряжение мышц внизу живота. Ее пальцы с силой сжимают его затылок, и она несколько раз слабо вскрикивает.

Майкл никогда не слышал в ее голосе этой интонации. Кажется, крик исходит из самой глубины ее естества, поднимается из самого сокровенного, никогда и никому не открываемого уголка души. Раскрытого только сейчас. Только для него.

— Я люблю тебя там, — шепчет она и опять вскрикивает.

Именно в этот миг Майкл понимает, что влюбился в нее неспроста. Наверное, еще впервые увидев Эа, он сразу воображением художника проник в ее сокровенный образ, в ее суть. Он уже тогда желал ее так же, как сейчас, но не признался себе в этом, затолкал свое желание глубоко внутрь. В свой сокровенный уголок души.

«Я люблю тебя там». — Это произносит не Эа — натурщица.

«Я люблю тебя там», — шепчет Эа, открытая воображением Майкла, портрет которой он и сейчас продолжает доводить до совершенства.

Завтра он отобразит на холсте всю ее неповторимость, передаст даже вкус влажно раскрывающегося навстречу его губам, томимого ожиданием цветка. Завтра, послезавтра или через несколько дней Майкл найдет, как облечь сокровенное в цвет и форму. Все прекрасное в мире пронизано эросом, чувственность принимает тысячи обличий, и выразить ее можно бесчисленными способами.

— Я люблю тебя там, — шепчет Эа. — Да, здесь. Здесь, да. Прерывисто дыша, она склоняется к нему, прижимается грудью, жаждущими ласки сосками, потом снова выгибается назад и, изнемогая от желания, приподнявшись на цыпочки и царапая ему спину, отдается на волю ритма, торопящего апогей наслаждения. И Майкл, осязая волны трепета ее ягодиц и бедер и живота, еще не ощущая, но уже предчувствуя упругое волнение ее лона, восстает всей силой своей плоти, и сжимается уязвимым естеством, и приближается, и приникает к лону, и входит в него.

— Да, да! Хорошо! — Быстрый ритм, в хрипловатом голосе грудные ноты, и страсть захлестывает сильнее, чем нежность. — Да, да! Так! — Она не отпускает, захватывает и сжимает; его словно влечет, затягивает неодолимым приливом в устье реки.

Он припадает губами к ее горячему рту и наконец в искрящемся взрыве блаженства сливается с ней навсегда.

И в тот же миг его сон прервался, и Майкл проснулся. Яркое видение еще некоторое время стояло перед глазами, потом, как всегда, померкло и растаяло. Этот сон всегда прерывался на одном и том же месте.

Нахлынула печаль. Сердце зашлось от тоски, и не осталось на свете ничего, кроме пронзительного чувства потери.

Суйгетсу.

От начала до конца Майкл выполнял Сюдзи Сюрикэн, то есть мысленно «вырезал по камню девять иероглифов», только на рассвете.

Суйгетсу — отражение лунного света в воде. Луна и вода — две противоположности, как лед и пламень.

Но он произносил девять магических символов и в минуты сильного волнения.

Словом «суйгетсу» называется одна из тактик боя на мечах, искусству которого, кэндзитсу, обучал Майкла сенсей. Если мысленно очертить вокруг противника окружность радиусом, равным длине отбрасываемой противником тени, и всегда оставаться вне этого круга, то можно считать себя в безопасности независимо от степени ожесточенности и быстроты атаки. Однако «отражение луны в воде» — обоюдоострое оружие. Оно же подразумевает и тактику атаки с проникновением внутрь этой области вокруг противника.

— Суйгетсу. — Майкл произнес это слово, и в темноте комнаты оно обрело форму. Тень внутри тени. Мгла внутри мрака. Чернее самой темноты. И живая.

Но, погружаясь в состояние, требуемое для выполнения формул Сюдзи Сюрикэн, Майкл еще не успокоился. Перед глазами тускнеющим воспоминанием стояла Эа. Ночная греза выбила его из колеи — вернее, подоплека, скрытая под внешней оболочкой сна.

Он вспомнил, как вошел той ночью в комнату. Эа весело повернула к нему голову, и ее густые волосы взметнулись и веером рассыпались по лбу и плечам. Благодаря этой челке и копне волос Майклу вдруг привиделось лицо давно умершего человека.

Ему показалось, что дух Сейоко восстал из безвестной могилы на дне обрыва. Наваждение длилось недолго, но было столь ярким, что у Майкла задрожали колени и капля пота стекла по животу.

А потом... Зачем он все-таки занялся любовью? Эа нравилась ему, но, может быть, он в помутнении рассудка наслаждался долгожданной близостью с возлюбленной Сейоко? Тогда эта внезапная мысль до такой степени ужаснула его, что он с силой оттолкнул от себя натурщицу. Он не хотел знать ответа на вопрос. Его парализовал и сделал бессильным ужас — ужас, который таился в нем самом. Он жил прошлым и потому не хотел, боялся изгнать из своей души призрак Сейоко.

Майкл не смог закончить Сюдзи Сюрикэн. Путь уходил куда-то вниз, во мрак, и Майкл не отважился продолжать его. Это можно было делать только в спокойном состоянии с незамутненным рассудком.

Подлинное растворение в мудрости мира и даже менее глубокие состояния недостижимы без полной сосредоточенности, учили его. Тревожное возбуждение — один из двух главных врагов сосредоточенности. Второй — замешательство.

Стратегия предписывала повергнуть противника в любое из этих размягчающих состояний, а в идеале — в оба. Так выигрываются и поединки, и сражения. И в деловом мире это правило действует столь же непреложно, как в боевом и военном искусстве. Просто его нужно слегка переосмыслить, распространив на бескровные битвы. Если не все, то подавляющее большинство по-настоящему преуспевающих дельцов — мастера стратегии. Сенсеи.

Майкл и об отце всегда думал, как о сенсее. Дядя Сэмми не ошибался по крайней мере в одном: Филипп обладал незаурядным умом. Быть может, он был также идеалистом и отчасти мечтателем. Ведь это он настоял на учебе Майкла в Японии. Только там, говорил он, мой сын сможет подняться до хрустальных высот кэндзитсу.

Майкл опять вспомнил о предложении Джоунаса. Чистое безумие. И все же как отчаянно хотелось бы пойти ему навстречу, попробовать поймать и вытянуть неведомую нить, которая пронизывала жизнь Филиппа Досса. Выяснить о его жизни все, что можно. И о смерти.

Майкл казался себе изгнанником, который спустя долгие годы вернулся домой и обнаружил на месте отчего крова пустырь. Он должен вернуть себе дом, вернуть отца. Ведь подсознательно Майкл всегда чувствовал в отце нечто такое, о чем не хотел знать, боялся задумываться. Но теперь, если он решит разобраться в отце и обстоятельствах его смерти, придется столкнуться с этим нечто. Иначе, подозревал он, душевного равновесия не обрести.

Майкл вернулся мыслями в Японию — страну, в которой он до поры жил со спокойной душой. Он вспомнил ночь возвращения Тсуйо из поездки к родителям Сейоко. Было уже поздно, но в комнате Майкла горела лампа.

Тсуйо вошел к нему. Майкл поклонился и произнес положенные приветствия, но только по укоренившейся привычке, не вникая в значение слов. Медленно текло время, а две фигуры со скрещенными ногами все сидели на тростниковых циновках. Тени их падали на стены и смыкались на потолке.

— Как вы могли это допустить? — Хриплый шепот Майкла прозвучал, как яростное обвинение.

В наступившей тишине Майкл повернул голову и поглядел в лицо сенсея.

— У вас на все есть готовые ответы. Скажите мне.

— Ответов у меня нет. Есть только вопросы, — ответил Тсуйо.

— Себя я тоже спрашивал тысячу раз, — горько простонал Майкл. — И на все был один ответ: я мог спасти Сейоко. — Он положил голову на ладони, потом, не выпрямляясь, сказал: — Сенсеи, мои вещи уложены в чемоданы. Я собираюсь домой.

— Непонятно, — глухо проговорил Тсуйо. — Разве твой дом не здесь?

Майкл резко распрямился.

— Что вы не понимаете? Неужели это не очевидно? — В уголках его глаз стояли слезы. — Она погибла по моей вине! Я обязан был сообразить, как спасти ее! А я не спас. И теперь ее нет больше.

— Это так. Сейоко больше нет, — Тсуйо умолк почти на целую минуту, потом продолжал так же ровно, как раньше: — Не знаю, кому сейчас горше, чем мне. Но с чего ты взял, будто повинен в ее смерти? Такова ее карма.