– Как так?

– Да так, худые времена, приятель. Бывало, наш государь любил позабавиться; а теперь не только на других прочих, да и на Рогнеду прекрасную глядеть не хочет. Что ты будешь делать? А на ту беду и красавицы-то все перевелись в Киеве. Говорят, будто бы в Греции их много: уж не съездить ли мне в Византию?

– Зачем так далеко? – прервал незнакомый. – Постой-ка… да, точно так: она молода, прекрасна… Послушай, Вышата, я не вытерпел, чтоб не побывать еще хоть раз тайком на моей родимой стороне, но дней через пять отправлюсь совсем на житье в Византию.

– И не побываешь у великого князя?..

– А зачем? Разве для того, чтобы напомнить ему о брате?.. Нет, Вышата, этим его не развеселишь. Я советую и тебе не говорить обо мне ни слова; пусть знаешь ты, один, что я был на моей родине и простился навсегда с Киевом. Но прежде моего отъезда, так и быть, сослужу еще службу Владимиру и выкуплю тебя из беды.

– Чу! Что это? – прервал Вышата.

Тихие голоса запели снова в развалинах.

– Опять! – сказал с досадою незнакомый. – Уйдем отсюда, Вышата! Погоди, авось мы приложим тебе голову к плечам!

– А разве ты заметил где-нибудь?..

– Да, да! – прервал Веремид, уводя с собою ключника. – Уж не Рогнеде чета! Мало ли где я бывал, а такой красавицы сродясь не видывал!

– Ой ли?.. Да где же она?

– А вот пойдем прогуляемся по берегу Днепра, так я тебе все расскажу.

Незнакомый и Вышата спустились по крутой тропинке с утеса и, пройдя несколько шагов по песчаной косе, скрылись за рыбачьи хижины, которыми в этом месте усеяны были берега Днепра.

Рано поутру, на другой день после Усладова праздника, в одной из частей Киева, прилегающих к Подолу, двое горожан сидели на завалине подле ворот небольшой хижины. Один из них – седой старик с румяным и здоровым лицом, другой в самых цветущих годах жизни, но бледный, худой и, по-видимому, изнуренный болезнью или тяжкою душевною скорбью.

– Каков-то лов будет сегодня, – сказал старик, посматривая на облачные небеса, – а вчера господь благословил труды наши: на меня одного досталось два осетра да пол-сорока стерлядей; и сегодня поутру все с рук сошли, и все почти забрали для верховного жреца Богомила. Видно, он пир какой затевает. А ты сбыл ли свой товар, Дулебушка?

– Какой товар? – спросил молодой человек, продолжая смотреть задумчиво в ту сторону, где синелся вдали дремучий бор, коим поросли живописные берега Лыбеди.

– Вестимо какой! Ведь мы тебя рыбой не заделили.

– Я позабыл ее на берегу, – отвечал Дулеб. – Что это, дедушка, – продолжал он, – виднеется там вдали? Ведь это село Предиславино?..

– Эх, дитятко, нехорошо! – прервал старик, покачивая головою. – Стыдно и грешно презирать дар божий, а и того грешнее – предаваться отчаянию и не радеть ни о теле, ни о душе своей. Скажи-ка, Дулебушка, почему ты вчера в полночь не был на молитве, вместе со всеми православными?

– Виноват, дедушка, – я был далеко, позамешкался и, как пришел, так не застал уже никого.

– Да где же ты был?

– На Лыбеди.

Старик поглядел с состраданием на Дулеба и, помолчав несколько времени, сказал:

– А зачем ты был на Лыбеди?

– Зачем?.. – повторил молодой человек. – А бог весть зачем. Я почти всю ночь проходил кругом села Предиславина, смотрел издалека на княжеские палаты. В одном тереме светился огонек: «Может статься, – думал я, – в нем сидит моя Любашенька!» В другом, у открытого окна, кто-то распевал заунывные песенки: «О ком воркуешь ты, горлинка сизокрылая? – говорил я, прислушиваясь. – Не о твоем ли горемычном голубчике?» Ах, дедушка, мне казалось, что я слышу голос моей Любашеньки!.. Касаточка ты моя… сердечная!.. Бывало, и ты певала веселые песенки, бывало, и я в круглый год слезинки не выроню!

Дулеб закрыл лицо руками и замолчал.

– Послушайся меня, – сказал старик, – не ходи на Лыбедь. Ведь что прошло, того не воротишь. Подумай-ка хорошенько: разве твоя Любаша не могла умереть!

– Тогда бы, дедушка, я стал ходить на ее могилу.

– Эй, дитятко, дитятко, не сносить тебе головы! Ну если заметят, что ты шатаешься по ночам вокруг села Предиславина?..

– Так что ж? Меня убьют?.. Дай-то господи, один бы уж конец?! Ведь я христианин и сам на себя рук не наложу, а жить мне становится куда тошно; видит бог, тошно, дедушка!

– Полно, парень, что ты: иль не хочешь и на том свете увидаться с твоей Любашею? Ведь отчаяние – смертный грех, дитятко! Спроси-ка об этом у отца Алексея… Ах, батюшки-светы, да я и позабыл, окаянный!.. Полно, еще жив ли он, наш кормилец?

– Как, дедушка, что ты говоришь?

– Так ты не знаешь, что вчера было?.. Еще служба у нас не совсем отошла, как вдруг, откуда ни возьмись, целая ватага княжеских воинов, да все-то пьяные, шасть к нам в гости!.. Вот мы – кто куда попал, а отец-то Алексей не только не хотел бежать вместе с нами, а пошел еще навстречу к этим буянам уговаривать их да приостановить, чтоб дать нам всем убраться подобру-поздорову. Сходил бы ты сегодня к нему, Дулеб, да проведал: здоров ли он, наш батюшка?.. А навряд: если эти разбойники и не до смерти его прибили, то уж, верно, изувечили.

Дулеб приподнялся с завалины.

– Погоди-ка, – продолжал старик, – зайди прежде к соседу нашему, Феодору?.. Ты знаешь, где он живет? Вон видишь дом, с высоким-то помостом на четырех столбах?.. Чай, он нынче чем свет ходил проведать отца Алексея. Вот, Дулебушка, христианин-то – не нам, грешным, чета! Говорят, и денно, и нощно стоит на молитве. Постой-ка, постой! Что это такое?.. Посмотри: никак, у ворот его стоят воины?.. Ахти, батюшки! Ну так и есть – с копьями… в кольчугах… Да это, никак, храмовая стража!.. Что за притча такая?.. Уж не взъелся ли на него за что-нибудь жрец Перунов Богомил?.. Избави, господи!.. Я слышал, что он на него давным-давно зубы грызет…

Говоря эти слова, старик вместе с Дулебом пошли к высокому бревенчатому дому, подле которого стояли на страже два воина.

– Доброго здоровья, господа честные! – сказал старик, поклонясь низенько ратным людям и идя прямо в ворота дома.

– Прочь! – закричал грубым голосом один из воинов.

– Что так, молодец? – Не велено входить. – А выходить можно?

– Нет!

– А не знаете ли, господа честные, ради чего отдан этот приказ?

– Узнаешь, как придут за хозяином… Да проходи, добро – мы с вашею братею растабарывать-то не больно любим.

– Дулебушка, – сказал вполголоса старик, – побежим на площадь к княжескому двору: не узнаем ли там чего-нибудь.

Как в ненастную погоду ревет и бушует широкий Днепр, так волновался и шумел народ вокруг Перунова капища и высоких чертогов княжеских. Вся площадь, покрытая густыми толпами любопытных, походила на обширное торжище. Византийские гости и богатые купцы киевские раскидывали шатры и выставляли напоказ свои заморские дорогие товары. Торгующие напитками и съестными припасами строили на скорую руку лубочные балаганы; в одном месте выкачены были бочки с медом; в другом, за деревянными прилавками, стояли огромные кади с олуем[100], по обеим сторонам главного притвора Перуновой божницы расположена была многочисленная стража; храмовые прислужники и жрецы суетились внутри капища – одним словом, все возвещало наступление необыкновенного торжества, причина которого была еще не известна народу.

На одной из ступеней широкого крыльца, ведущего в любимый княжеский терем, сидел молодой человек, прекрасной и благородной наружности. Одежда его была из дорогой греческой камки. Он держал в одной руке музыкальный инструмент, похожий на лютню или ручную четырехструнную арфу, и смотрел задумчиво на волнующийся народ; но, казалось, не замечал и даже не видел окружающих его предметов: он носился мыслью по синему морю, омывающему крутые берега угрюмой Норвегии, взлезал на утесистые скалы и прислушивался к шуму горных потоков своей родины.