– Да разве у тебя здесь нет дома? – прервал Якун. – Разве государь великий князь не пожаловал тебе высоких хором на Днепре, с двумя теремами, с усадьбою и с таким богатым поместьем, какого, верно, все твои предки и во сне не видывали?

Фенкал поглядел с сожалением на варяга и, не отвечая ни слова, облокотился задумчиво на свою арфу.

В числе слушателей, которые окружали певца, шагах в пяти от него, стоял высокий мужчина в грубой, но опрятной одежде; он не походил на простого гражданина: длинный нож, заткнутый за его поясом, колчан со стрелами, высокий лук, на который он опирался, а более всего неустрашимый и воинственный вид отличали его от толпы мирных горожан, кои, не смея подойти поближе к скальду, теснились вокруг стен храма и слушали его издалека. Этот высокий мужчина, заметив, что Якун и другие варяжские воины, разговаривая меж собою, поотдалились от Фенкала, подошел к нему и сказал вполголоса:

– Не погневайся, добрый молодец, если я попрошу тебя спеть еще раз эту песенку: она мне пришлась больно по сердцу.

– А разве и ты так же тоскуешь о своей родине? – спросил Фенкал, взглянув с участием на незнакомца.

– О родина! – повторил с мрачным видом высокий мужчина. – Нет, Фенкал, моя доля хуже твоей: тебе хоть есть о чем потосковать, а мне и поплакать-то не о чем!

– Как, – вскричал певец, – да разве у тебя вовсе нет отечества?

– Будет, может статься, а теперь… да не обо мне речь. Послушай, Фенкал, я видел тебя года два тому назад: куда, ты с тех пор переменился?! Ты был тогда весел, румян, здоров и красовался как маков цвет на зеленом лугу!

– Я надеялся тогда, что Владимир возьмет за меня выкуп.

– Надеялся! Плохо же ты его знаешь. Нет, молодец, попадись только в лапы к этому медведю, а уж живой из них не вырвешься! Ему нет нужды, что ты зачахнешь на чужой стороне, что у тебя остались на родине, быть может, отец и мать, жена и дети, – какое ему до этого дело! Был бы при нем скоморох, чтобы забавлять его, когда он распотешится со своими витязями.

– Скоморох! – повторил с негодованием Фенкал.

– Да неужли ты думаешь, – продолжал хладнокровно незнакомый, – что Владимир отличает тебя от прочих гусляров, которыми набиты его княжеские чертоги? Нет, Фенкал, на твоей родине и князья и витязи знаменитые чтят, как равных себе, и братаются с вещими скальдами, а здесь их кормят, только посытнее других челядинцев. Ведь для Владимира что борзый конь, что резвый пес, что голосистый певец – все едино! У него красивых коней кормят ярою пшеницею, на резвых псов надевают серебряные ошейники, а на вашу братию, певцов, кафтаны из дорогой камки – вот и все тут. Правда, Владимир до сих пор еще ни коням своим, ни псам поместьев не раздавал, да почему знать, авось придет и их черед.

Бледные щеки Фенкала вспыхнули; он схватил за руку незнакомца и сказал тихим голосом:

– Ты правду говоришь, товарищ! Певец, который охотою согласился служить Владимиру, недостоин называться скальдом, точно так же как и тот, который, попав к нему в неволю, утешится, променяет свою хижину на его позлащенные чертоги и не умрет от тоски по своей родине.

– Умереть-то всегда успеешь, – прервал незнакомый, – руки на себя не подымутся, так в Днепре есть омуты. Да уж это последнее дело: надобно прежде не в том, так в другом удачи попытать. Правда, уйти-то отсюда трудненько: вишь как этот чужехват Владимир локти-то поразодвинул, – куда ни погляди, все его да его. Родина твоя, как я слыхал, больно далеко отсюда: говорят, по самый край земли, – так и без погони не скоро туда доберешься; а теперь, как разошлют во все стороны гонцов да велят о тебе клич кликнуть, так, вестимо дело, не дойдешь до дому.

– О, я не сомневаюсь, – прервал Фенкал, – одна только смерть избавит меня от этого ненавистного рабства.

– И я то же думаю: конечно, смерть, да только чья?

– Как чья?

– Ну да! Неужли то тебе и в голову не приходило: что, если умрешь не ты, а Владимир?..

– Владимир? – повторил с удивлением скальд.

– А что?.. Уж не думаешь ли ты, что он два века проживет?

– Но он еще в самой силе и поре своей…

– Да разве только одни старики умирают?.. Слыхал ли ты, Фенкал, о прежних киевских князьях Аскольде и Дире?

– Слыхал.

– Так знаешь, чай, что и они были в самой силе и поре, когда отправились на житье к своим предкам.

– Но их умертвил предательски Олег.

– А разве правнука-то его убить никто не может?

– Что ты говоришь? – вскричал с приметным испугом Фенкал.

– Ничего. Эка диковинка, подумаешь! – продолжал спокойно незнакомый. – Добро бы кто-нибудь рода знаменитого, а то рабынич, сын ключницы Малуши, прибрал к рукам всю землю Русскую да и в ус себе не дует: попивает с своими витязями да потешается песнями знаменитого скальда Фенкала, который, живя в неволе, позабыл и то, что люди не всегда своею смертию умирают. То-то и есть – видно, золоченые-то цепи таскать не тяжело!.. Да что из пустого-то в порожнее пересыпать! Прощай, молодец, и так я с тобой заболтался! Видишь, народ собирается вокруг княжеских палат: может статься, Владимир сегодня хоть в окно выглянет, так мне хочется вместе с другими крикнуть: «Да здравствует наше красное солнышко, наш батюшка великий князь!»

– Постой! – вскричал Фенкал. – Скажи мне…

– Что тебе сказать? Русскую поговорку, что ль?.. Изволь: «Глупый свистит, а умный смыслит». Прощай, добро!

Сказав сии последние слова, незнакомый подошел к толпе варяжских воинов, которые, теснясь вокруг одного из своих товарищей, казалось, слушали его с большим вниманием.

– Да полно, так ли, Икмор? – говорил Якун. – От кого ты это слышал?

– От жреца Лютобора – ему как не знать. Вот до чего мы дожили, товарищи! Если б на родине узнали, что мы разиня рот смотрим, как над нами здесь ругаются, и не смеем рук отвести, – так и жены-то бы наши сгорели от стыда. Слыхано ли дело: приносить в жертву природного варяга! Да разве мы за тем покинули наши домы, чтоб эта козлиная борода, Богомил, выбирал из нас, как из стада баранов, любую жертву? Да и кому же: добро бы нашему богу Одену, а то какому-то деревянному болвану с золотыми усами[101], перед которым и шапки-то снять не хочется.

– А я слышал о сыне какого-то Феодора, – прервал один из воинов.

– Экий ты братец! – подхватил Икмор. – Да ведь этот Феодор был нашим десятником; он природный варяг и прежде не так назывался.

– Э, знаю, знаю! – закричал Якун. – Да он уж года два не служит в нашей дружине.

– Так что ж? Разве только тот и варяг, кто не скидает шелома да мерзнет по зимам у дверей великокняжеских? Эх, братцы, дали мы волю этим русинам! Глядите-ка, сколько их высыпало на площадь, а все ведь затем, чтоб над нами смеяться: чай, все уж знают, что сегодня приносят в жертву варяга. Вот уж, ничего не видя, смотрите, как этот долговязый, глядя на нас, ухмыляется. Чему ты зубы-то скалишь? – продолжал Икмор, обращаясь к незнакомому, который, завернувшись в свою верхнюю одежду, стоял позади варяжских воинов и улыбался, слушая их разговор. – Экий леший проклятый! Над кем ты смеешься?

– Да не погневайтесь, господа честные, – над вами, – отвечал спокойно незнакомый.

– Как над нами?.. Ах ты неотесанный болван! – вскричал Икмор. – Да к роже ли тебе смеяться над варяжскими витязями?

– А как же не смеяться-то!.. – сказал хладнокровно незнакомый. – О чем вы сошлись горевать?.. Эх, молодцы, молодцы – «снявши голову, о волосах не плачут». Вольно ж вам было сглуповать да отпустить в Византию ваших товарищей. Много ли вас теперь осталось? Ребятушки киевские шапками закидают. Нет, господа, Владимир-то себе на уме: смекнул, что с вами ладу не будет, если он не рассует вас по разным местам. То-то и есть! Говорят: «Русский человек задним умом крепок», а поглядишь – так и варяги-то не дальше нашего видят.

– А что, братцы, – сказал Якун, – ведь этот пострел дело говорит: кабы мы сами не сплоховали… Да кто ты таков, – продолжал он, обращаясь к незнакомому, – и откуда родом?