Верхний ярус здания, потеряв одну из подпор своих, подался на левую сторону, и помост, на котором стояли христиане, готовые принять венцы мученические, отделяясь от стены, повис на последнем, до половины подрубленном, столбе.

– Именем великого князя, – закричал Всеслав, – спасите этих несчастных!.. Лестницу, скорей лестницу!

– Да, – сказал вполголоса начальник стражи, – не хочешь ли сам сунуться. Дальше, товарищи, дальше!

Вдруг последний столб, нагнетаемый осевшим зданием, погнулся; несколько бревен из передней стены нижнего яруса, не выдержав сильного напора, сдвинулося с своих мест, и весь дом покачнулся вперед. Народ молчал; на всех лицах изображались страх и какое-то нетерпеливое, смешанное с ужасом ожидание; один Феодор казался спокойным, уста его безмолвствовали, но по тихому движению губ можно было отгадать, что он молился. В ту минуту, как здание снова поколебалось, спокойный и тихий взор его встретился с потухшим взором сына: весь ужас смерти изображался на бледном лице отрока. Феодор затрепетал.

– Сын мой, сын мой! – прошептал он прерывающимся голосом; глаза его наполнились слезами; он устремил их к небесам, и вдруг они заблистали необычайным светом: неизъяснимый восторг и веселие разлились по всем чертам лица его. – Сын мой, – сказал он торопливо, – смотри, смотри! Он грядет с востока… Он простирает к нам свои объятия… О, Искупитель! – воскликнул Феодор, прижав к груди своей Иоанна. – Се аз и чадо мое! – И в то же самое мгновение пламенный луч солнца, прорезав густые лучи, облил ярким светом просиявшие лица отца и сына.

– Глядите-ка, братцы, – закричал один из граждан, чему они так обрадовались?.. Ну, и последний столб… Дальше, ребята, дальше!

Погнувшийся столб с треском расселся надвое; высокое здание заколебалось… рухнуло; густое облако пыли обхватило его со всех сторон, и все исчезло.

– Пойдемте, товарищи! – сказал начальник стражи. – Да и тебе, Лютобор, здесь делать нечего: видно, вам не пировать сегодня.

– Постойте, – вскричал Всеслав, – надобно посмотреть: быть может, они еще живы!..

– Это не наше дело! – прервал грубым голосом начальник стражи. – На это есть люди у городского вирника. Ну, что стали? Ступайте, ребята!

Всеслав с Стемидом, при помощи нескольких сострадательных граждан, с большим трудом разрыли лежавшие беспорядочною грудою бревна перекладины и кирпичи.

– Вот они! – вскричал Стемид. – Под этим брусом… оба вместе… обнявшись…

– Ну, что? – спросил боязливо Всеслав, подбегая к Стемиду.

– Да что, братец, уж им не пособишь, бедные! И то хорошо: не долго мучились. Посмотри-ка: у обоих головы раздавлены!..

– Молитесь за нас, грешных, угодники божий, Феодор и Иоанн! – сказал кто-то тихим голосом.

Всеслав обернулся: подле него с поникшею главою стоял Алексей. Он молился, и крупные слезы, катясь по бледным щекам старца, упадали на изувеченные тела святых мучеников христовых.

Солнце еще не показывалось, но легкие, прозрачные облака рделись на востоке; звезды тухнули одна после другой, и утренняя заря разливалась огненным заревом по небосклону. Ночь была бурная; вдали, на западе, исчезающие тучи тянулись черною грядою; от времени до времени сверкала еще молния, но гром едва был слышен, и последние дождевые капли, перепадая с листа на лист, шумели по дремучему лесу диких берегов Почайны.

На небольшой луговине, усеянной полевыми цветами под навесом густого дуба, заметна была свежая насыпь, подле нее, прислонясь к дереву, стоял седой старик; казалось, он отдыхал после тяжелого труда. У ног его лежал железный заступ.

– Здорово, Алексей! – сказал небольшого роста детина выходя из леса и приподымая свою огромную шапку с овчинным околышем.

– Здравствуй, Тороп! – ответил ласково старик. – Что так рано?.. Куда идешь?

– Да все тебя искал, дедушка! Днем-то отлучаться мне из городу подчас нельзя: так я еще с полуночи вышел из Киева; дома тебя не застал, и когда бы дочка твоя не сказала мне, что ты здесь, за Песочным оврагом, так я бы все утро даром прошатался по лесу. Ну, раненько же вы с ней встаете!

– Мы ведь не горожане, Тороп: и ложимся и встаем вместе с солнышком.

– А я думал, что вы еще спите. Подошел к избушке, глядь – Надежда, как встрепанная, сидит у дверей, да разодета как!.. Иль она дожидается кого-нибудь?

– Жениха своего.

– Как, дедушка, так ты уж ее просватал?.. За кого?

– За того, кто пришелся ей по сердцу. Да зачем ты искал меня, Торопушка, что тебе надобно?

– Мне покамест ничего. А вот, изволишь видеть, – продолжал Тороп, понизя голос, – мой господин хочет поговорить с тобою.

– Богомил?

– Нет, у Богомила я только на время в услуге: я говорю тебе о настоящем, притоманном моем господине. Смотри, дедушка, не рассерди его: он что-то и так на тебя зубы грызет.

– Но кто же твой господин и за что он на меня сердится?

– Кто мой господин? – повторил, почесывая в голове, Тороп. – Как бы тебе сказать?.. Его зовут теперь Веремидом, а за что он на тебя злится, не ведаю: он сам тебе скажет.

– Когда же он хочет со мною повидаться?

– А кто его знает! Он сказал мне вчера: «Тороп, я должен непременно поговорить с этим стариком, что живет в лесу за Почайною, и если он не перестанет мне все вопреки делать, то…» Тут он что-то пробормотал про себя, да так страшно на меня взглянул, что у меня душа под пятку ушла. Вот я и подумал: пойду скажу Алексею, чтоб он поберегся, да ни в чем ему не перечил. Ведь мой господин… ох, дедушка, с ним шутки плохие!

– Я не знаю, кто твой господин, – отвечал спокойно Алексей, – и не ведаю, чем мог его прогневить, но если бы он был и великим князем Киевским да захотел от меня лести и неправды, так я и тогда бы в угоду его не стал кривить душою.

– Ну вот еще – великим князем! Полно, дедушка, где нашему брату заедаться с великим князем! Ведь у нас с тобой по одной только голове на плечах.

– Голова ничего, Тороп, была бы только душа цела, а в душе-то волен один господь.

– Толкуй себе! И мы знаем, что в душе вольны одни бессмертные боги, да ведь и голова-то у нас не чужая: как станут до нее добираться, так небось и ты испугаешься. Вон посмотри-ка на это деревцо: теперь оно стоит прямехонько – стрела стрелою, а, чай, сегодня ночью, как ветерок разыгрался по лесу, гнулось в три погибели и не раз припадало к матушке сырой земле. Придет беда, согнешься и ты.

– Перед неправдою… никогда, Торопушка!

– Ой ли?.. Ну, Алексей, борода у тебя седая, а ум-то, видно, молодой. Я слыхал от богатых людей, что и они ничего не боятся; да то иная речь: богатому подчас и сам великий князь поклонится, а знатные-то бояре и вчастую. Уж полно, не богат ли и ты? Постой-ка, дедушка, что это?.. Ого, да ты что-то здесь копал… Ну, так и есть!.. Ни свет ни заря!.. И впрямь, не клад ли какой зарывал?

– Ты не ошибся, Тороп. Я зарыл здесь бесценное сокровище: это могила двух праведников.

– Сиречь: добрых людей?.. Э, уже не тех ли, что третьего дня хотели принести в жертву?

– Тех самых.

– Доброе дело, Алексей! Кабы не ты, так, может статься, они сердечные, и теперь не были бы преданы земле. Да не родня ли ты им?

– Да, они называли меня отцом своим.

– Как так?.. А я думал, что у тебя детей всего-навсего одна дочка.

– Нет, Тороп, все христиане мои дети.

– Так они были христиане? Вот что!.. То-то Богомил так на них и взъелся. Уж он бесился, бесился, когда ему пришли сказать, что великий князь отменяет жертвоприношение; да ну-ка с сердцов колотить всех своих челядинцев. Досталось бы и мне на орехи, кабы я не догадался и не запел любимой его песенки: