И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.

Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.

Вороные сдержались на краю бездны.

Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали зубы.

— С тебя доводится, барин! — простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.

Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.

— Ух, ты! Вкусно-то как! — прокряхтел он и огладил бороду.

— Отколь ты, леший, брался? — ревниво накинулся на него Митька Перстень.

— Где был, там нет, где ходил, там след! — насмешливо отозвался цыган.

— Кто ты? — спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.

— Беглый! — нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.

— Откуда сбег? — дивясь наглому признанию, спросил Никита.

— С Алтая сбег. Бергал я![2] — расправил широкую грудь черноглазый.

— Так ты и с горным делом знаком? — удивленно спросил Демидов. — Как звать?

— Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! — отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.

— Н-да! — в раздумье промычал Демидов. — Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод — работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.

— Что ж? — охотно отозвался бродяга. — Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин… Бывай здорова, барынька! — поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков…

— Силен цыганище! — сплюнул вслед Перстень. — Такие люди с хода свою судьбу хапают…

Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз, к зеленой елани.

Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря…

На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему:

— Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне.

Бродяга поклонился, посулил:

— Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек — положу за него душу!

— Любо! — похвалил Демидов.

Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.

«Беспокойный больно! По всему видать — разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил», — раздумывал он.

Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.

Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.

— Ну, как дела, Яков? — глухо спросил он.

— Известны: орудует заводишко, льем железо, — пожал плечами Широков.

— Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! — твердым голосом сказал Демидов. — Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина — дом сирота, а заводу и вовсе погибель!

— Оно так! — послушно согласился приказчик.

Никита продолжал:

— Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..

Приказчик удивленно разглядывал хозяина.

«Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?»

Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: «Неужели так быстро разлюбил веселый пан?»

Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.

Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.

Демидов, просто одетый, сказал ему:

— Ну, дедко, пришел к тебе учиться!

Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил.

— Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение — ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!

— Выдюжаю. Я терпелив, дедко! — улыбнулся Никита.

Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:

— Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!

Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной — от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:

— Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то…

— Доведу! — уверенно отозвался Демидов.

— Опять похвальба! — сердился старик. — Сробь, сдай, а тогда и хвались! А работенка твоя плохая. Скажем, не гожа. Будь я Демидовым, гнал бы прочь тебя от домны!

Самолюбивому, гордому Никите трудно было сдержаться, чтобы не пугнуть мастерка. Впрочем, старик был не из пугливых. Когда ученик портил дело, он не сдерживался и кричал в сердцах:

— Что робишь, сатана! Кто позволил тебе разор чинить? Губишь металл-то! Прочь, кобылка!..

В заводе нерадивых и неумелых учеников обидно кликали «зеленой кобылкой».

Демидов гоготал над ершистым дедом.

— А ты не гогочи! — грозил мастерко. — Гляди, по рукам хвачу; ну, что опять робишь?..

Демидов был упрям: долго трудился он под началом строгого мастерка и дошел до умельства.

Когда Никита выдал первое литье, Голубок радовался как дитя. Он бойким кочетом носился вокруг домны, распустив бороденку.

Глядя на огненную лаву, воскликнул:

— Удалась на славу! Только пушки лить! Ай да кобылка! Дай я тебя расцелую!

Мастерко бросился обнимать Никиту, но тот повернулся к нему спиной и позвал:

— Ну что ж, идем за мной!..

Он повел дедку в хоромы, и там Юлька вынесла на расписном подносе чару хмельного. Мастерко смахнул шапчонку.

— Вот спасибочко, угодил, Акинфич, — прижмурился он от удовольствия. — Из таких рук одна радость испить.

Юлька с улыбкой посмотрела на веселого старичка.

— Вот видишь, дедко, все у меня есть и все удается! — похвастался Никита. — Не роблю я, а каким царством обладаю!

Голубок выпил, поморщился и смело ответил хозяину:

— Годи хвастаться-то! Все у тебя есть: и заводы, и домны, и экие палаты, и красавица-раскрасавица, дай ей, господи, здоровья! С заводами все же, хозяин, всяко бывает. А вот мое мастерство всегда при мне будет. Вот и выходит, я сильнее тебя, барин!

Демидов побагровел. Слова мастерка задели его за живое.

— Это почему же? Что-то недомыслю твоих слов! — сказал он.

— Поднеси еще чару, — попросил старик, — поведаю тебе одно тайное предание.

Ему вновь налили хмельное. Осушив чару, Голубок утер седенькие усы и тихим, размеренным голосом повел рассказ:

— От дедов слышал преданье, а они от прадедов дознались про это. В незапамятные годы русские люди достигли Каменного Пояса и впервые спустились в шахту. И тут свершилось страшное, батюшка. Семь дней и семь ночей непрестанно хлестал огненный дождь. Поднялась буря и погнала из рек и морей сокрушительные валы. И воды смывали верхушки гор и уносили в океаны. Сотрясалось все небесное и земное: помрачилось солнце, скрылся золотой месяц. На все навалилась тьма непроглядная, и от того стало на сердце тошно…