— Таки разбудил! — огорчилась матушка, увидев меня, и в сердцах замахнулась на пса, виновато нырнувшего в свою будку.

— И правильно сделал, — сказал я.

— Небось не выспался, — переживала за меня родительница. — Вчера вона как поздно легли…

— А не ты ли меня всю жизнь учила, — напомнил я, — кто рано встает…

— Тому Бог дает, — закончила она с улыбкой. — И то правда, сынок. Только накинь что-нибудь. Утренники теперь зябкие, простынешь в одной майке.

И направилась к хлеву, где нетерпеливо пофыркивала Зорька, ее любимица и кормилица — пятнистая буренка.

Я поразился матушкиной походке: ей далеко за семьдесят, а как легок и быстр шаг. Не чета нашему поколению — к пятидесяти уже доходяги.

На меня напал зуд деятельности.

— Подъем! — громко крикнул я своим женщинам, безмятежно спавшим в теплых постелях.

Галина проснулась тут же. Сладко потянулась, одарив меня улыбкой, с которой так приятно было начинать день. А вот Ксения вставать не желала. Странная у нее была привычка — спать с головой под одеялом. Я легонько потянул за него, приоткрыв розовое со сна лицо дочери.

— Что, соня, тебя не касается? — пожурил я. Она открыла один глаз и капризно протянула:

— Ну, папа-а-а… Дай еще немного поспать.

— Не дам! — деланно грозно сказал я.

— У меня каникулы, — снова натянула на себя одеяло Ксения.

Мне стало жаль ее. Но вступила Галина:

— Как только приехал отец, сразу в капризы ударилась! Знаешь, что любит и потакает тебе!.. Вишь, каникулы у нее! А бабуля? Шестьдесят лет не только каникул — выходных не знала в жизни!.. А ну марш умываться!

Суровый тон матери подействовал. Ксюша поднялась.

Каждому нашлось дело. Дом ожил.

Я сходил за водой к колодцу, а Галина заправской дояркой пристроилась к Зорьке, важно жующей пахучее луговое сено. Звонкие струи молока ударили в дно ведра. Как только будет выпростано тугое вымя буренки, Ксюша отгонит ее в стадо.

Матушка набросала поесть курам, деловито заработавшим клювами, потом задала корм борову, с довольным хрюканьем уткнувшемуся в деревянное корытце.

Знакомые до боли звуки словно воскрешали далекое детство.

Завтрака я дожидаться не стал — выпил кружку парного молока, облачился в рыбацкую униформу (старый костюм, кепка, резиновые сапоги), прихватил удочки и двинулся к озеру.

Уж кому-кому, а рыбаку Бог действительно дает только спозаранку.

У меня было заветное местечко, облюбованное еще пацаном. Надо было протопать все село, пройти небольшим ольшаником и спуститься к заливчику. Там поутру жируют караси, своими всплесками нарушая гладь воды. А за ними охотятся щуки. Поймать хитрую хищницу локтя в два — мечта каждого местного рыбака. Но такие удачи редки. О них долго толкует все село.

Я шагал по широкой улице, всей грудью вдыхая утренний воздух. Синьозеро оживало на глазах.

До чего же мило сердцу, когда каждый встречный тебя знает, справляется о делах, здоровье! В большом городе это невозможно. Людей много, а мы одиноки…

Я поравнялся с крайним домом. Со двора с лаем выскочила лохматая собачонка.

— Тузик, ты что, не узнаешь односельчан? — потрепал я его по загривку.

Песик вмиг замолк, стал обнюхивать мои сапоги, виновато виляя коротким хвостиком.

— Дурной он становится, — недовольно проворчал хозяин собаки, выходя на улицу и запирая на щеколду калитку. — Здорово, Петрович.

Это был синьозерский почтальон. Теперь уже на пенсии. Всю жизнь его помнил с тяжелой сумкой на плече.

Он-то и принес матери похоронку на отца…

— Доброе утро, дядя Ваня, — ответил я. Расспросив, как полагается, о житье-бытье, бывший почтальон поинтересовался:

— На щуку настрополился?

— Как повезет.

— А я на прошлой неделе знатную взял. Пришлось услышать очередную рыбацкую легенду.

— А вы куда путь держите? — спросил я Он держал в руках лучковую пилу.

— Как — куда? — удивился старик. — Разве Елизавета Ильинична тебе не говорила?

— Что именно?

— А то! Надоело на воскресные службы и святые праздники за десять верст в Александровку топать. Нешто у нас своего храма нет? — он кивнул на обшарпанную церковь.

Я тоже невольно посмотрел на нее. Старик был прав: синьозерские верующие, в том числе и моя мать, чтобы помолиться, вынуждены были ходить в соседний поселок и в распутицу, ив мороз.

— А как же с колхозным добром? — спросил я, зная, что в здании храма давно уже располагался склад.

— Вчера сход собрали и постановили: всем миром построим новый склад, а нам вернут церковь. Уж сколько годов добивались!

— Да, боролись вы давно…

Вероятно, старику в моем голосе послышалось сомнение, потому что он с тревогой поинтересовался:

— А как тут с позиции закона?

— Если правление колхоза не против — все путем, — успокоил я бывшего почтальона.

— Все — за! Да и с чего бы это быть против? — обрадованно закивал он. — Новый склад отгрохаем, считай, задарма.

Со двора напротив вышла бабка Федора, в пестром платке и с лопатой в руках. За ней показался паренек в армейских штанах и гимнастерке без знаков различия. Сразу видно, демобилизованный. Он нес портативный магнитофон, оглашающий улицу лихим рок-н-роллом.

— Доброе утречко, — поклонилась нам старушка. Бывший солдатик тоже поздоровался. Мы ответили им тем же.

— На субботник, стало быть? — осведомился у соседки дед Иван.

— А куда же еще, — гордо заявила та и скоро засеменила по улице.

— Ну, Петрович, Бог в помощь, — заторопился и дед.

Мне стало стыдно: два старых человека будут трудиться в поте лица, а я, здоровый мужик, засяду отдыхать с удочкой…

Да и как не помочь хотя бы ради матери?

— Постойте, дядя Ваня, — сказал я. — Возьмите в свою бригаду.

— Господи, — обрадованно встрепенулся бывший почтальон. — С нашим превеликим удовольствием!

Мы вместе двинулись к церкви, сопровождаемые возбужденным Тузиком, гоняющимся за курами.

— Что, он тоже верующий? — спросил я у попутчика, кивая на бывшего солдатика.

— А ты? — хитро посмотрел на меня дед Иван.

— Нет.

— Вот и Серега не верует. Но ведь это не помеха в сегодняшнем деле, верно?

— Не помеха, — подтвердил я.

— Ты не сумлевайся, Петрович, ныне на стройку., выйдет много народу. И партийцы будут, и комсомол…

Убеждать меня не было нужды. Вернуть Синьозеру прекрасное здание (уверен, будь церковь где-нибудь в Москве, она охранялась бы как памятник архитектуры) — это и есть обращение к нашей памяти. Не на словах — на деле.

— Эх, возвернем храму былое благородие! — словно читая мои мысли, произнес дед Иван. — Да как ударим в колокола — сердце возрадуется! Ты небось не помнишь, какой благовест раздавался с нашей звонницы?

— Как не помнить, помню…

На меня нахлынули воспоминания. Одно из них до сих пор часто посещает меня.

Была осень. Ранние сумерки опустились на село. Школьные занятия окончились долгожданным звонком. Мы, стайка второклашек, вылетели на затихшую улицу. И вдруг тишину вечера нарушил церковный колокол. Его протяжные звуки улетели куда-то далеко, туда, где между черными тучами и темным лесом светилась полоска закатного неба.

Я остановился завороженный. Здесь кто-то погладил меня по голове.

Бабушка. В платочке на голове, с узелком в руке, она застегнула на мне телогрейку, поправила шапку.

— Ты куда? — спросил я.

— В церковь, — ответила бабушка, прислушиваясь к тягучему звону.

— Можно с тобой?

— Нельзя, Захарушка, — ласково сказала она. — Ты ведь октябренок. А октябрятам, пионерам и комсомольцам посещать церковь не разрешается. — Бабушка почему-то огляделась по сторонам с опаской и тихо добавила: — Я уж замолю твои грехи перед Богом.

— А учительница сказала, что Бога нет! — выпалил я, уверенный, что авторитет училки непререкаем и для бабушки.

— Для нее нет, а для меня есть, — без всякой обиды произнесла она и поторопила: — Беги до дому, нынче на обед щи с мясом…