– О чем это ты?

– Стал бы ты нашим царем. Свою силу на море испробовал бы. На суше тебе не везет! Корабль я для тебя отделаю. Палубу устелю пурпуром, весла серебром оправлю, якоря отолью из чистого золота. А что до одежд и драгоценностей, то их для всех твоих жен хватит.

Митридат улыбнулся, представив себе Мониму в столе с чужого плеча.

– Не веришь! – обиженно протянул Трехпалый.

– Тебе верю. Одному тебе! Верю и ценю твою преданность. Но, посуди, могу ли я оставить царство на растерзание римлянам. Меня ждет Синопа, Амис, Трапезунд. Лукулл хочет захватить эти города, а меня загнать в горы, лишить меня Понта. Теперь ты мой единственный союзник. Пусть твои миопароны жалят римлян как осы, Евкрат!

– Ты запомнил мое старое имя! – изумился Трехпалый.

– Я помню всех своих друзей, – сказал Митридат после долгого раздумья. – Теперь это не трудно. Труднее запомнить недругов. Их становится все больше и больше. Моя голова уже не вмещает их имен. Ведь с тех пор, как я объявил Риму войну, народилось новое поколение. Сыновья Мания Аквилия, Суллы и Мурены так же ненавидят меня, как их отцы. А мои сыновья…

Махар слушал Метродора, не перебивая. Полное лицо с правильным рисунком носа и губ выражало вежливое равнодушие, словно наместника Боспора не волновала трагедия трехсоттысячного войска и захват римлянами проливов. Лишь когда эллин касался действий Митридата, в зрачках Махара вспыхивал неприязненный огонек, и он, желая его скрыть, опускал глаза.

– Чего же теперь добивается мой отец? – сказал Махар, когда Метродор закончил свою печальную повесть. – Каковы его планы?

– Он требует у тебя воинов. Лукулл идет к Синопе.

– Но Боспор не бездонный пифос. Эллины Херсонеса и Фа нагорий уже не хотят слышать об этой войне. Она сделала их нищими. Тебе ведь известно, что мой отец не платит им за хлеб, за корабли, за все, чем они его снабжают. Его верные друзья – скифы – давно уже поняли, какая им отведена роль. Они бегут из своих становий, как только появляются мои послы. Не могу же я гнаться за ними или искать других союзников за Рифейскими горами!

– Царь настаивает! Напрасно твой брат Фарнак убеждал его дождаться, пока он пришлет ему своих иберов.

– Фарнак! – перебил Махар. – Сидел бы он в своей Колхиде.

– У твоего отца широкие планы, – сказал Метродор многозначительно. – Он хочет объединить степь и горы в одних руках.

Это было похоже на правду. Метродор ничего не выдумывал, а только придавал фактам иную окраску, слегка смещая их, и собеседник ощущал сначала смутную тревогу, а потом распаленное воображение создавало, соединяя разорванные нити, зримую опасность.

– Что же мне делать? – спросил Махар взволнованно.

– Ты посылаешь отцу воинов. Почему бы тебе не иметь среди них своего человека? Война уже исчерпала себя.

Махар бросил на Метродора быстрый взгляд. Чего добивается этот эллин? Его называют римоненавистником, а он говорит о невозможности войны.

Взяв на себя обязанности гостеприимца, Махар сопровождал Метродора до сходен корабля. По пути он показал достопримечательности города, но эллина почему-то заинтересовало лишь место гавани, где длинными рядами стояли пифосы. Подойдя к одному из них, он заглянул внутрь.

– Не удивляйся, – произнес он с внезапной отрешенностью. – Когда я думаю о судьбе и ее превратностях, в моем воображении встает пифос Диофанта, его жалкое убежище. Учитель часто рассказывал мне о той страшной ночи Пантикапея.

– Диофант твой учитель? – воскликнул Махар.

– Да. Я был последним учеником этого удивительного человека. Меня называли Поводырем, так мы были неразлучны. Утром я заставал его склонившимся над каким-нибудь кустиком или цветком в зарослях сада. От его зорких пальцев не ускользала ни одна царапинка на стебле, ни один надорванный лепесток. Он говорил мне, что напрасно был стратегом, ибо его призвание не убивать, а лечить. Вечером, когда спадала жара, мы шли в лавку ювелира. Геммы были его страстью. Если бы ты слышал, с какой топкостью Диофант оценивал работу резчика, его стиль, как он называл недоступные моему пониманию особенности мастерства. В одних геммах он находил буйную фантазию Геродота, в других – сдержанную силу Фукидида. И потом, знакомясь с творениями историков, я уже различал их неповторимые голоса. Лишь один раз Диофант ошибся. Но и ошибка его была пророческой!

Метродор засунул руку за край гиматия и вынул гемму. На черном камне бело-розовым овалом выделялся женский профиль. Высокий лоб, тонкий нос с горбинкой, волна волос придавали лицу незнакомки какую-то невыразимую прелесть.

– Он счел это изображением Елены, – продолжал Метродор. – И я скрыл от него истину. До конца дней своих Диофант был уверен, что обладает геммой погубительницы Трои.

– Кто же это?

В голосе Махара ощущалось волнение. Он не отводил от геммы горящего взгляда. Его лицо преобразилось, словно приняв на себя отблеск той божественной красоты, которая открывается лишь умеющим любить.

– Как! – воскликнул Метродор. – Ты не знаешь Монимы?

– Монима… – тихо и мечтательно произнес Махар. – Диофант назвал ее Еленой. Он не ошибся. За нее можно отдать и царство и жизнь.

Евнух Вакхиллид, обходивший царские покои, сразу заметил что-то неладное. Дверь в спальню плотно закрыта, но по полоске света внизу видно, что царица не спит. Наклонившись, евнух услышал незнакомый мужской голос.

– Ты мне казалась злым духом. И даже в имени твоем мне слышалось что-то змеиное. Тебе я приписывал все беды, все несчастья. Ведь отец разлюбил нас, когда узнал тебя. Оставалось утешение, что он не вечен. Но вот случилось чудо.

– О каком чуде ты говоришь?

– Чудо Афродиты. Это она послала мне гемму с твоим изображением. Ослепленный, я пришел к тебе. Нет, за тобой. Корабль стоит в гавани. Я назвал его Голубем. Голубь провел Арго сквозь Симплегады.

– Но ты сын Митридата! – послышался голос Монимы.

– Нет, Лаодики. В моих жилах течет ее кровь. Я видел ее страдания, поэтому могу понять твои.

– Что тебе известно о моих страданиях? Вот они, письма твоего отца. Неиссякаем поток его любви, прекрасны ее слова.

– Это гибельный поток. Он сметет тебя, как песчинку. Я дам тебе степи, нетронутые плугом, шелест ковыля, паренье птиц. В твоей короне не будет яда. Я сплету ее из мирта Афродиты.

– Мне ничего не надо от тебя. Уходи!

– Я вернусь. Ты поймешь, что счастье со мной. Отец завораживает блеском власти. Но не вечно же он будет царем.

– Вечно, – ответила Монима. – Для меня и для всех, кто его любит, вечно.

Махар бешено гнал коня. «Вечно, вечно»… Но почему забывают о его преступлениях? Когда-то из моих уст вырвался робкий упрек. Рука матери мягко легла на мои губы: «Это твой отец. Он дал тебе жизнь». Нет! Он лишил меня счастья. Я его раб! Но ведь рабы могут мстить «.

Много дней шли римляне безлесным, иссеченным складками плоскогорьем. Тяжелые мешки били по спинам. Оружие терло бока.

– Мы – мулы Лукулла! – сказал Клодий на одном из привалов.

И эта горькая шутка обошла все войско.

Клодий давно уже освоился с солдатским житьем, и солдаты успела привыкнуть к нему, оценив его общительность и остроумие. Но, деля со всеми наравне трудности походной жизни, Клодий сохранил немало» патрицианских» привычек. Это обеспечило ему кличку «Неженка». Но всем было известно, что у Неженки крепкие кулаки и он не даст себя в обиду.

Преодолев Пафлагонские горы, римское войско спустилось к Понту. Как радовались легионеры при виде городов, тонущих в матовой зелени оливковых рощ и голубизне моря! Вот достойная награда тем, кто под стенами Кизика страдал от непогоды, задыхался от вони гниющих трупов, нес на своих плечах бремя войны!

Но Лукуллу эти понтийские греки дороже собственных воинов. Он щадит города, не давая их взять приступом. Разве с таким полководцем наживешься? И уже не только солдаты, но и военные трибуны осуждали Лукулла.