Я посмотрел на часы. Уже перевалило за девять тридцать.

— О'кей, похоже, это имеет смысл, если больше ничего нельзя сделать. У меня как раз назначена с ней встреча в десять часов в церкви Иглесиас де Иисус. Хотите, поедем вместе?

В ответ он улыбнулся своей странной меланхолической улыбкой.

— Только не это, генерал. Я много лет не был в церкви. Это место не для меня. Я буду нести свой крест. А вы — свой.

И, сделав такое мрачное, но вполне определенное заявление, он повернулся и направился к коттеджу.

До церкви Иглесиас де Иисус, расположенной в самой середине богатой сельскохозяйственной области, от моего коттеджа всего десять минут езды. Покрытый сетью ирригационных каналов район с вкрапленными в ландшафт белеными домиками выглядел очень живописно. Лимонные рощи и поля пшеницы рядом с пальмами и зданиями мавританской архитектуры делали этот пейзаж похожим более на Северную Африку, чем на Европу. Как и все сельские храмы на острове, эта церковь отличалась изящной простотой линий и, сверкая белизной на средиземноморском солнце, являла собой чудесный образец европейской готики. Открыв дверь, я вошел внутрь, будто нырнул в холодную воду. Здесь стояла такая тишина, что я застыл в нерешительности, не понимая почему. Может, сами небеса подавали мне знак, что все будет хорошо в этом лучшем из миров, а весь мой житейский опыт и все горькое, что с ним связано, в конце концов только иллюзия.

Храм наполнял обычный запах ладана, свечи мерцали у алтаря. И ни души кругом. С каким-то неясным страхом я подумал, что та девушка, наверное, вовсе не собиралась приходить сюда. Никогда не собиралась. И вдруг я увидел, что ошибался, полагая, что здесь никого нет. У алтаря, опустив голову и молитвенно сложив руки, стояла на коленях монашенка в черном одеянии.

Глубоко вздохнув и скрепя сердце, я направился к выходу, как вдруг услышал знакомый тихий голос.

— Мистер Нельсон!

Я медленно обернулся, слишком удивленный, чтобы ответить. С центральной панели задника алтаря Иисуса на меня смотрело выполненное с потрясающим мастерством изображение Святой Девы с Младенцем. От ее строгой красоты веяло тихим покоем. Исчезали все сомнения в том, что Бог есть любовь. Клер Бувье стояла перед алтарем в своем черном одеянии, и ее можно было бы принять за модель, которую использовал художник, писавший Мадонну, если не знать, что этот задник для алтаря он создал в первой половине XVI века. Но все выглядело совершенно реально, несмотря на некоторую странность происходившего. По крайней мере, это объясняло, почему у нее так коротко острижены волосы.

Я перевел дух и опустился на ближайшую скамью.

— Сожалею, мистер Нельсон, — кротко вымолвила она. — Наверное, это очень неожиданно для вас.

— Да, конечно. Но почему вы не сказали мне все тогда, ночью?

— Согласитесь, что обстоятельства, мягко говоря, не вполне подходили для подобного признания.

Она как-то чопорно села на стул возле меня, положив на колени свои натруженные руки, которые так озадачили меня вчера ночью, и взглянула на картину в алтаре.

— Как это прекрасно, я не представляла себе. Она как будто дышит… Настоящая, живая Святая Дева.

— К чертям… — начал я. Она резко повернулась ко мне, но я глубоко вздохнул и продолжал: — Ну хорошо, начнем с того, как я теперь должен вас называть?

— По-прежнему Клер Бувье, мистер Нельсон. Сестра Клер, если вы предпочитаете, из ордена сестер милосердия. Я в отпуске. Наш монастырь около Гренобля.

— В отпуске? Это что-то новенькое.

— Из-за особых обстоятельств. Я последние два года работала в Восточном Пакистане, или в Бангладеш, как он теперь называется.

С каждой минутой картина представлялась мне все более и более фантастической.

— Ну хорошо, — спросил я, — прошлой ночью, когда они напали на вас, вы гуляли в одежде монашенки?

— Разумеется.

— И вы сказали, что это совсем не обычное нападение, и не разрешили мне обратиться в полицию. Согласитесь, что это довольно странно для человека ваших убеждений.

Она резко поднялась, подошла к алтарю и встала там, взявшись за ограду. Я спокойно продолжал:

— Когда я ушел от вас, наш друг в красной рубашке хотел переехать меня на грузовике, а вернувшись в свой коттедж в Тихоле, я нашел там записку, предупреждавшую, чтобы я побеспокоился о своем бизнесе.

Она быстро обернулась ко мне с недовольным взглядом.

— От кого?

— От Красной Рубашки и его друзей. Так мне кажется. Вам, наверное, будет интересно узнать, что они затащили мой гидросамолет на самую середину фарватера и затопили его на глубине шестидесяти футов — наверное, чтобы поставить меня на место.

На ее лице отразился неподдельный ужас, но она снова отвернулась и так крепко схватилась за перила ограды, что у нее побелели костяшки пальцев. Я схватил ее за плечи и грубо повернул к себе.

— Послушайте, этот гидросамолет — все, что у меня было. Его нельзя спасти, поэтому мне — конец, сестра. Я разорен, потому что прошлой ночью вздумал сыграть роль доброго самаритянина. По крайней мере, я хотел бы знать, чего ради.

Она спокойно посмотрела на меня снизу вверх, не пытаясь высвободиться, и кивнула.

— Вы правы, дорогой друг. Я просто обязана рассказать вам все. Может быть, вы знаете где-нибудь поблизости тихое место, где мы могли бы поговорить…

Я выехал на шоссе к Таламанке, потом свернул на сельскую дорогу, которая через две мили привела нас на старую разрушенную ферму в оливковой роще над морем. Вокруг не было ни души.

Она уселась на старую каменную ограду, которая когда-то служила границей оливковой рощи, а я развалился на земле у ее ног и закурил. В тот чудный день все, казалось, дышало покоем. Прищурившись, я смотрел на сокола, который закладывал спирали в ясном небе.

— Вы сказали мне правду там, в церкви? Вы разорены? — спросила она меня.

— Разорен окончательно.

— Я тоже знаю, что значит потерять все, — вздохнула Клер.

— И вы считаете, что я от этого буду чувствовать себя лучше?

Она остро взглянула на меня сверху вниз, в ее глазах мелькнул гнев, но она быстро овладела собой.

— Может быть, если я вам все расскажу, мистер Нельсон.

— А это как-то связано с происшедшим?

— Связано. — Она сорвала и растерла в пальцах лист каперса, будто глядя в свое прошлое. — Я родилась в Алжире. В сельской местности. Отец — француз, а мать — бедуинка.

— Интересная смесь. А где вы держите ваш кинжал?

Она пропустила мимо ушей мой выпад и продолжала:

— Семья владела большим имением. Два виноградника. Отец считался богатым человеком. Когда де Голль в шестьдесят втором объявил Алжир независимым, мы решили остаться, но в шестьдесят пятом все рухнуло. Сельскохозяйственные земли, принадлежавшие иностранцам, объявили экспроприированными, и многие французы уехали из страны. Когда моя мать умерла, отец решил, что и для него настало время расстаться с Алжиром.

— Сколько вам тогда было лет?

— Четырнадцать. Он решил бежать тайно, потому что не рассчитывал, что местные власти разрешат нам взять с собой ценности.

— Но была и другая причина?

— Думаю, что можно так сказать. — Она слабо улыбнулась. — Недалеко от нас, в Тизи-Бену, есть монастырь сестер милосердия. Небольшой мавританский дворец, построенный в виде крепости. Там я получила образование. Во время первых тяжелых лет независимости монастырь служил укрытием. Из близлежащих церквей свозили туда ценности, чтобы не дать их реквизировать.

Вот это становилось уже более интересным; я приподнялся и повернулся к ней лицом.

— Какие ценности?

— О, обычные вещи. Церковная утварь, разная посуда… Многие из них в монастыре перелили в слитки. Довольно суровая мера, но необходимая.

— А почему в слитки? — спросил я, понимая, что задаю вопрос, на который знаю ответ.

— Чтобы мой отец мог вывезти их оттуда.

— И как дорого оценивались сокровища?

— Что-то более миллиона фунтов стерлингов в золоте и серебре. Но это только грубая оценка. Кроме того, драгоценные камни, которые трудно оценить. А некоторые предметы можно считать и вовсе бесценными.