Одним словом, мне надо найти эту женщину, Гена, и отвоевать её у мира для того, чтобы сделать ближней. Ибо нет праздника веселее и правдивей, чем делать дальнего ближним!

По-видимому, я не просто думал, но и бубнил вполголоса, поскольку таксист спрашивал — не к нему ли обращаюсь. Нет, к доктору Краснеру, повторял я. И каждый раз он заверял меня, что слышал об этом докторе: работает там, куда я еду, в «Мадам Тюссо».

В Лондоне, конечно, шёл дождь, но не английский, который берёт октавой ниже, чем в остальном мире, и происходит исключительно с тою целью, чтобы испортить настроение. Дождь происходил теперь зрячий, и всё вокруг выглядело, как предупреждение. Даже небо казалось настолько твёрдым, что не верилось в моё недавнее пребывание в нём. Тем более — передвижение…

В «Мадам Тюссо» Субботы не было.

Был зато, как и твердил таксист, доктор Краснер, начальник по реставрации. Похожий не на Гену, а на угандского людоеда Иди Амина. Только не чёрный, а белый. И, кстати, именно этого африканца Краснер и реставрировал, хотя на полке над его столом стояла покрытая пылью скверная копия сталинской головы. Пропорции лица были правильные, но выражение — неожиданное.

Настоящий неживой Сталин, каким я помнил его по мавзолею, выглядел уставшим кавказским старцем, прикрывшим веки либо чтобы предаться воспоминаниям о детстве, либо же оттого, что уже достаточно умудрён, а потому ничего видеть не желает. Здесь же, с полки, он разглядывал меня такими глазами, словно узнал соотечественника и размышлял — стоит ли ему сейчас прожить тут, на чужбине, мою жизнь.

Отряхнувшись от его взгляда, я спросил доктора Краснера о Субботе из государства Израиль. Он ответил сперва известным наблюдением, будто никто не хочет жить вечно, но все хотят — заново, а потом сообщил, что такой женщины не знает: стеклянные манекены делают не тут, а в одной из трёх других мастерских «Мадам Тюссо» в разных концах Лондона.

В третьей, в Ислинге, которая из-за позднего часа оказалась закрытой, привратник, похожий на ботаника, объявил мне, что в течение дня было много разных женщин, но скульптор уехал очень довольный, ибо закончил примерки быстрее, чем обычно. И поехал не домой, а в Австралию. Привратник сказал ещё, что воскрешение плоти — затея не стоящая, если при этом не произвести серьёзную реконструкцию всего организма…

Потом — в расчете на авось — я принялся разыскивать Субботу в ночных артистических барах и хотя был уверен, что не найду её ни там, ни где-нибудь ещё, — от бара к бару, вместе с хмелью в голове, в моей груди крепчало отчаянье ненахождения. И ещё — душное чувство символической значимости этого обстоятельства.

Во втором часу утра я раздобыл адрес ночного ресторанчика, где собираются лондонские манекенщицы.

Нашёл там только одну — с волосами цвета синей незабудки и с незабудкой в волосах, выкрашенной охрой для начинающих блондинок. В ответ на вопрос о стеклянной израильтянке она предложила уйма пропахших миндалевым ликёром слов, из которых стало ясно, что старый стиль, в котором работает её русский скульптор, предпочтительней: ступни — для устойчивости — следует изготовлять из железа, руки и ноги из тяжёлой ткани, бёдра и туловище из папье-маше, а бюст и голову из воска. Тяжеловато, но зато солидно и надёжно, как у «Мадам Тюссо».

Что же касается стекла, она указала на своё ожерелье из стеклянных шариков, в каждом из которых горел живой огонёк, — факт, ставший очевидным лишь после того, как её спутник, оказавшийся русским скульптором, погасил в комнате свет.

Когда вернулось освещение, скульптор заставил меня выпить миндалевый ликёр, сообщил, что хочет быстро разбогатеть, пусть даже придётся честно потрудиться, и посоветовал заглянуть в ночной бар для ближневосточных гостей британской империи.

Субботы там не было. Были зато арабы и арабки. Первые — в белых куфиях, а вторые — в чёрных. Мужчины щеголяли складными телефонами бирюзового цвета, на которых время от времени выщёлкивали номера, но никуда не дозванивались.

Отчаявшись, я пристроился к пожилой супружеской паре из Арабских Эмиратов и в надежде на скандал предложил им выпить водку за добропорядочность малых стран. К моему удивлению, выпили оба. Супруга, правда, разбавила водку апельсиновым соком, после чего ей стало жарко, и она — к несчастью — сбросила с лица чёрный наносник, в результате чего мне открылся вид на её почти начисто выщипанные брови и большой нос с густым пучком волос из ноздрей.

Зато араб теперь уже стал заказывать водку сам, требуя у меня поддерживать один и тот же тост за то, чтобы Аллах никогда не согласился претворять в явь человеческие сны.

Ещё он время от времени жаловался на территориальную отдалённость того же Аллаха от Арабских Эмиратов и территориальную же близость к этим эмиратам маленького, но отнюдь, увы, не добропорядочного еврейского государства.

Потом сказал, что я ему нравлюсь, а поэтому хотя правду всегда говорят с какой-нибудь посторонней целью, он будет сообщать её мне бесцельно. И пока его расхрабрившаяся от водки супруга заигрывала с отполированным апельсином, перебрасывая его из ладони в ладонь и производя тем самым плещущие звуки, он вне всякой последовательности сообщил мне шесть гнетущих истин.

Во-первых, 80 % телесного тепла уходит через голову. Во-вторых, выслушивать грустные истории следует только в том случае, если тебе грустить не о чем. В-третьих, мир и алчность несовместимы. В-четвёртых, любой закон есть недоверие к человеку. В-пятых, убегая от страха, мы лишь увеличиваем его. И в шестых, мужчина боится женской красоты и старается всегда унизить красивую женщину, хотя женщины столь же развратны, сколь мужчины.

Я перебил его и справился о мнении супруги, но та, как выяснилось, по-английски не понимала, а супруг не пожелал переводить ей моего вопроса, в результате чего она, не подозревая, что я жду ответа, продолжала играть с апельсином. В основном же я занимался тем, что пил водку, смотрел в потолок, похожий на опрокинутый торт, и пьянел на неотвязном помышлении о Субботе. И всё это время пока мы сидели в баре, там играла арабская музыка, наполненная нежностью и печалью, но неожиданно для меня оказавшаяся военной.

На улицу мы вышли последними, перед самым рассветом.

В парке напротив кричала птица, ошалевшая от ночного безделья, а кусты неизвестного растения были усеяны то ли светляками, то ли шариками красной эмали. Зато в небе, по-прежнему лишённом прозрачности, не было ни единой звезды — словно кто-то скрыл их от глаз чёрной арабской шалью или повыдёргивал щипчиками для бровей.

Прощаясь с супругами, но не зная куда направиться, я объявил им, что идти мне надо в противоположном направлении — и свернул на ближайшую улицу. И вот там я как раз и увидел Субботу.

Издали показалось, что смотрела она именно на меня, но вблизи взгляд у неё оказался сквозной. Очищенный, как вода в перекрытом бассейне. Такою же немой и обращённой в никуда была и поза — единственно возможная композиция рук, туловища и ног, которая лишает тело выражения. Трусы на ней были тоже прозрачные, фирмы «Кукай», а между ног не было щели.

Вернув взгляд к её глазам, я вдруг осмыслил смущение, возникшее у меня когда я впервые заглянул ей, живой, в лицо. Глаза эти, прозрачные и тогда, напомнили мне, как выяснилось сейчас, влагу израильского озера Кинерет. Такое же ощущение: спокойствие, схоронившее в себе непугающую тайну и тихую музыку.

У вод Кинерет я просидел как-то всю ночь в неизбывном удивлении, что эта неподвижная влага хранит в себе правду о многих людях, которые не хотели жить и утонули. И о том единственном из них, о назаретском раввине, который шагал по воде легко, как — по жизни глупцы, но в конце концов избрал смерть, попросив на кресте глоток влаги. И ещё у вод Кинерет я вспоминал песню про эти воды…