– Вы довольно давно не виделись с сыном, не правда ли?

Земля под Журанковым зашаталась, будто подгнившая скамейка.

– Довольно давно, - с трудом разлепив пересохшие от водки губы, ответил он.

– Он у вас от безотцовщины совсем сошел с пути, Константин Михайлович. Отчим - это всего лишь отчим… Ответственности за сына и его будущность с вас никто не снимал.

– Я знаю, - хрипло сказал Журанков, совсем уже ничего не понимая, но твердо зная, что действительно виноват.

– Да? - с сомнением отозвался незнакомец. Помолчал, вглядываясь из темноты Журанкову в лицо. - Что ж, отрадно, если так… Но это все слова. Даже если вы говорите искренне - пока это только слова. Тут вот какое дело… Ваш Владимир связался с бандой фашистов. Это даже не нацболы и не какие-нибудь мирные баркашовцы - это совершено страшные люди. Убийцы. Истребители инородцев.

– Что за чушь вы мелете…

– Вы дослушайте, дослушайте, Константин Михайлович. Недавно ваш сын явился на дом к одному очень известному и талантливому писателю, татарину по крови, и застрелил его. Насмерть. Там же оказался журналист, тоже довольно известный. Ваш сын ударил его по голове телефоном. Не убил, но журналист в больнице, в весьма тяжелом состоянии. Вот что такое безотцовщина, Константин Михайлович. Вы думали: с глаз долой - из сердца вон? Увы, увы… И пистолет с нацистской символикой, и телефон найдены милицией, и на них обнаружены отпечатки пальцев вашего Владимира. Милиция, конечно, не знает, чьи это отпечатки, и может не узнать довольно долго. А может не узнать никогда. Но мы найдем способ довести до ее сведения, чьи это пальцы, если вы откажетесь информировать нас о результатах вашей деятельности, о том, что вы дальше намерены делать с вашими разработками… ну, словом, по всему комплексу проблем, связанных с орбитальным самолетом. Убийство на почве национальной ненависти, покушение на еще одно убийство с нанесением тяжкого вреда здоровью… Жизнь вашего сына в ваших руках, Константин Михайлович. В буквальном смысле.

Незнакомец умолк. Действительно, он был очень лаконичен. Лаконичнее некуда. Некоторое время Журанков молчал, а потом вдруг расхохотался. Незнакомец шевельнулся беспокойно, хотел что-то сказать, подойти ближе, но ничего не успел - Журанков утих. Неопрятно протер заслезившиеся глаза ладонью.

– Простите, - смущенно сказал. - Все. Уже все.

– Я понимаю, - сочувственно сказал незнакомец. - Нервное…

– Нет, не то. Вы даже не представляете, как вы вовремя. Я ждал чего-то… Не стану хвастаться - не конкретно вас, конечно, но чего-то такого. Что меня опять срежет. А то разлетелся… Я даже не буду спрашивать, откуда вам так хорошо известны бандитские дела. Ваша банда?

Незнакомец не ответил.

– Хорошо, - сказал Журанков. - Я согласен.

– Что?! - вырвалось у незнакомца.

– Вы глухой, что ли? Я сказал: хорошо, я согласен. А вы думали, я кочевряжиться буду? Зачем? У меня одно лишь условие. Ваши слова для меня - пустой звон. Я должен все услышать от Вовки. От него, и только от него, в подробностях. Если он мне все это расскажет так, как вы тут изложили, - считайте, мы договорились.

Незнакомец недоверчиво молчал.

Журанков повел плечами, поежился. Сыро. Зябко. Это было единственное, что он чувствовал сейчас, - зябко.

А больше ничего.

Парень как парень. На плече пухлая переметная адидаска, на спине свитер с завязанными вокруг шеи рукавами… Короткая стрижка… Пушок на губе. Плечи уже шире отцовских. Таким я мог бы быть, подумал Журанков с мимолетной болью.

Повидаюсь напоследок… Спасибо шпионам. Какой предлог для разговора! А то - что бы я сказал ему теперь, свалившись ни с того ни с сего после стольких лет? Как аттестат, троек много? Нет? Вот молодец! Куришь? Ты не кури, это вредно… Ну, бывай, слушайся маму.

Идиот. Был бы просто идиот.

Журанков шел за сыном шагах в десяти позади и никак не мог решиться заставить себя ускорить шаг, догнать и позвать: “Вовка”…

Господи, да неужели это правда, что он, этот мальчишка, этот мой мальчишка, кого-то застрелил?

Сейчас узнаю.

Журанков сглотнул и ускорил шаг.

А Вовка уже минут пять как заметил, что за ним следит тусклый топтун. Поначалу он еще старался гнать от себя эти мысли - совсем, мол, я свихнулся от последних событий, помороки пошли, блин… Но когда топтун стал его догонять - неторопливо, очень уверенно в себе: мол, не уйдешь, урод, некуда тебе деваться, я все знаю! - сомнений не осталось. Вовка дернулся взглядом влево, вправо, но ни одной подходящей подворотни поблизости не случилось. Да и негоже это, осадил он себя. Всю жизнь не набегаешься. Первое мимолетное смятение отступило, придушенное суровым спокойствием. Будь что будет. Русские не сдаются. И не бегают, как зайцы.

А мальчик меня заметил. Нервничает. Да, что-то с ним не так, совесть нечиста, иначе он и внимания не обратил бы на такую шушеру, как я. Да, вот заозирался. И сразу взял себя в руки. Пошел медленнее. Остановился и повернулся ко мне, в глазах - вызов противнику и покорность судьбе. Господи, Вовка… Это мой Вовка…

Они сошлись.

– Здравствуй, Володя, - сказал Журанков.

– Здрасьте, - хрипло сказал Вовка. Запнулся. И кинул этак небрежно, мужественно:- Вы из ФСБ или просто из милиции?

Журанков улыбнулся. Завозился во внутреннем кармане, достал паспорт: он очень боялся, что сын не поверит, что он - это он. И не хотел быть голословным.

– Я твой отец, - сказал Журанков.

У Вовки слегка отпала челюсть.

– Какого хе… - начал он после паузы и осекся. - То есть…

Журанков молча показал ему страничку паспорта. Вовка всмотрелся. Потом снова перевел взгляд на лицо Журанкова.

– Ну и чего? - спросил он.

– Надо поговорить, - сказал Журанков, неловко упихивая паспорт обратно. - Тут есть какой-нибудь скверик, какая-нибудь скамеечка на отшибе?

Несколько мгновений сын приходил в себя. Потом сказал угрюмо:

– Да.

Он и не подумал ершиться. Шок.

Они пошли.

Сын не обманул. Пять чахлых кустиков, один опасно дряхлый тополь над ними, а посреди - песочница, горка и почетный караул из четырех скамеек по сторонам. Время было неурочное, и лишь один неприкаянный карапуз под небдительным присмотром деда, читавшего какую-то книгу на английском, лепил формочкой и совочком незамысловатые куличики, а потом сам же их давил. Слепит - раздавит… Слепит - раздавит… Наш мир в миниатюре.

– Вот какое дело… - сказал Журанков, когда они уселись. Помолчал. - Мама с самого начала, когда мы расходились, просила меня с тобой не встречаться, и… она была права.

Замолчал.

Когда она после развода запретила мне видеться с сыном, я не боролся. Я уже сообразил, что к чему. И я уберег Вовку от того яда, которым меня пропитали в детстве. Я сознательно старался его оградить, не изуродовать, понимая, что, если буду маячить рядом, яд сам собой мало-помалу перетечет к нему. Ведь человек не может изо дня в день быть внутри таким, какой есть, а снаружи - совсем другим, каким надо. Мои родители тоже все делали не нарочно, а просто потому, что жили. И я стал, как они; еще в детстве стал, сам того не замечая и не понимая, и потому не в силах защититься, по малолетству не в силах даже понять, что нужно защищаться,… Я стал, как они, мне же все время хочется позаботиться, уберечь и научить, как лучше. И это при том, что я ничего не умею.

Я не хотел, чтобы Вовка мучился, как я.

Уберег.

Только вот теперь у меня нет продолжения. И уже никогда не будет.

Нет, Вовке все это по фигу…

И он прав. У него свои проблемы.

Мальчик, неприязненно хмурясь, терпеливо ждал. Чувствовалось, что еще минута-другая, и он встанет и уйдет, вероятно, плюнув.

– Ладно, лирику побоку, - сказал Журанков, выдавив улыбку. - Мне тут про тебя рассказали странную историю, и я всего-то хочу знать, правда это или нет.