Семьдесят: растопыренная пятерня и еще два пальца. Семьдесят форинтов. Всего семь тысяч лир. Совсем задаром. Ecco…

Да, но зачем ему эта трансильванская штучка, приобретенная по случаю у отставной кинозвезды времен итальянского неореализма?..

Аривидерчи… Лари видери…[65]

С нелепой, ненужной, хотя и по-своему красивой голубой вазочкой в руке поднимается Антон Николаевич по лестнице — уже по другую сторону подземного перехода, площади, улицы, проспекта — выходит прямо к подножью магазина с золотисто-зеленой, шоколадно-винной витриной.

Телефона-автомата опять нигде нет.

В открытом киоске, распираемом рыхлой черно-белой с отдельными красными вкраплениями газетной массой, он покупает шесть трамвайных билетов — почему именно шесть? — платит шесть форинтов. 6 forintért… Узкая полоска плотной желтой бумаги с глубокой и яркой типографской печатью пять раз распорота поперек точечной перфорацией. Хлебные карточки с зубчатыми краями. Банковские билеты. Сертификаты западноевропейской, американской, итало-румынской игральной корпорации «Монополь».

Где-то здесь должна быть остановка трамвая, который идет в сторону Политехнического университета, к Петеру Варошу.

За шершавой серостью фасадов маячит зеленое навершие колокольни. Это уже возле моста через Дунай.

Вот наконец телефон-автомат.

Странный человек с голубой вазочкой в руке опускает в щель двухфоринтовую монету, снимает похожую на маленького бульдога тяжелую трубку с рычага проржавевшего аппарата, набирает номер. В первый момент подавившись, автомат все-таки проглатывает монету.

— Ё напот киванок!

— Ё напот…

— Керем, доктор Варош.

— Нинч[66].

Дальше — непонятное.

Странный человек в очках выходит из перекосившейся будки, идет по улице, сворачивает по направлению к колокольне, теряет ее из виду, оказывается на какой-то площади, где стоит черное, как негр, большое здание. В ста шагах — парапет набережной. На той стороне реки тонет в молоке тумана, едва проступая, призрачный, далекий город.

Человек останавливается, смотрит, пытается различить знакомое: Рыбацкий бастион, собор Матьяша, отель «Хилтон». Он пытается вспомнить, узнать и понять, но истощенный проявитель не проясняет очертаний неверных контуров. Человек ждет. Его раздирают противоречивые чувства. Он хочет ясности и боится ее.

Прямой, подтянутый, строгий и колючий, как шпиль готического собора Матьяша, не различимого в сплошном, поднявшемся над рекой тумане, странный этот человек стоит на сером сухом асфальте, подле пустых газонов и редких фонарей. За его спиной с ревом проносятся автомобили, а он стоит и вглядывается в призрачный город, где все неясно, смутно, размыто, не разделено, не определено, где не видно ни людей, ни машин, ни отдельных зданий — стоит и смотрит, вперив жесткий, влюбленный, беспощадный, безумный взгляд в город, раскинувшийся на другом берегу, и побелевшие от внутреннего напряжения пальцы сжимают горлышко голубой трансильванской вазы, в которой нет ни воды, ни цветов. Этот непонятный человек, буриданов осел, колючий шпиль собора Матьяша, сорокадвухлетний доктор Кустов, постоянный пациент профессора Петросяна, друг и коллега доктора Петера Вароша, подопечный милейшего следователя по особым делам Александра Григорьевича Фана-Скаковцева из Центра Управления, неверный муж и ненадежный любовник, злодей и гений, стоик и трус, прагматик и романтик, идиот и мудрец, раздвоенный, растроенный, расчетверенный и распятый, стоит и смотрит, не в силах сделать свой окончательный выбор. Свой решающий, решительный выбор между двумя берегами. Между явью и сном. Между прошлым и будущим.

Так он стоял и смотрел, однако туман не рассеивался. Тогда он вынужден был снова отправиться бродить по городу, намереваясь через некоторое время вновь позвонить Петеру Варошу. Колесил по каким-то полузнакомым улицам, читал таблички с названиями, заглядывал в витрины магазинов, лавочек, маленьких кинотеатров, пока опять не оказался в самом центре Пешта, напротив гостиницы «Астория», на Ракоци ут, — как раз в тот момент, когда по другой стороне улицы, припадая на левую ногу, шел, удаляясь от гостиницы, другой человек, тоже, судя по всему, иностранец, в таком же точно кожаном пальто и в темных, зеркально бликующих солнцезащитных очках, но только гораздо более молодой, выше ростом и худощавее, а вместо голубой трансильванской вазочки молодой человек этот нес в руке завернутый в папиросную бумагу пылающий гелиотроп.

Они не заметили друг друга, не узнали, не окликнули. Каждый был погружен в себя. А тем временем в пропахшем сладким трубочным и горьковатым сигаретным дымом холле гостиницы «Астория», нервно теребя цепочку браслета часов, свободно болтающихся на запястье, ожидала Платона Усова на красном диванчике белокурая переводчица в рыжей кожаной куртке и вельветовых светлых джинсах, заправленных в столь же рыжие сапоги, что придавало ей некоторое сходство с амазонкой, наездницей, дрессировщицей, кинозвездой — с одной из тех красоток, что украшали стену над столом в рабочем кабинете Тоника.

Платон опаздывал. Переводчица нервничала. Может, товарищ забыл? Или, не дай бог, что-то случилось? Нет, не нужно было оставлять его одного, предоставлять самому себе. Мало ли что не хотел. Мало ли что отпустил ее на всю первую половину дня. Это ведь уже ее проблема — сделать так, чтобы гость захотел. Это ее задача — создать такую ситуацию, при которой он ни минуты не мог бы обойтись без нее. В конце концов, это ее профессия и искусство — быть мягкой, привлекательной, женственной, готовой уступить и никогда не уступать, казаться подчиненной и во всем главенствовать. Теперь вот волнуйся, места себе не находи. Подняться в номер? Нет, это не совсем удобно…

Переводчица теребит цепочку браслета, встает с дивана, просит у портье разрешения позвонить. У нее такой журчащий, обворожительный голос, такие серо-зеленые трансильванские глаза, такая лучезарная улыбка, что портье Бела Будаи — скорее всего, это именно он — отработанным, галантным жестом, тряхнув черным телефонным шнуром, выставляет на стойку изящный пластмассовый аппарат, и Переводчица говорит в трубку, так же нежно пришептывая:

— Tessék… három… három… kilenc…

После этого слушает, ждет.

— Nem felel, — скрежещет в трубке.

И Переводчица, совершенно убитая:

— Köszönöm…[67]

Остается только ждать. Терпеливая профессия переводчицы требует выдержки. И она ждет. А их двоих ждут в издательстве. И чем все это кончится в конце концов? Ведь спросят с нее. Мама мия, fogadja részvétemet![68]

В это время раздвигаются двери лифта. В это время из лифта выходит писатель Платон Усов, запахивая на ходу полу серого своего балахона. Писатель Платон Усов откашливается, приближаясь к блондинке на красном диванчике. Переводчица вся кипит. Переводчица негодует. Переводчица обволакивает его лучезарной обаятельной улыбкой. Ни слова об опоздании — только беглый взгляд на часы. Такого упрека рыцарю и джентльмену достаточно. Более чем. Но писатель Усов, кажется, не замечает.

— Добрый день, — говорит Переводчица. — Ё напот киванок. Сегодня у нас по программе посещение издательства. В семнадцать часов встреча с главным редактором художественного журнала — прием по протоколу в подвальчике «Матьяш пиллз». Это один из самых лучших и дорогих ресторанов Будапешта. Надеюсь, вам понравится…

Переводчица заглядывает в записную книжку. Переводчица листает тонкие странички. Кажется, ничего не упущено. Кажется, инициатива теперь целиком в ее руках.

— Ваши планы на сегодня не переменились?

Вопрос задан чисто формально. Вопрос звучит чисто риторически. Все его планы — в руках этой замечательной женщины.

— Кхе!

— Я еще раз звонила в издательство. Они ждут нас ровно в три. Боюсь только, мы опаздываем.